Дважды дрянь
Шрифт:
И что?… Нету для нее никакого «и»! Вчера письмо от мамы благодарственное пришло, пропитанное сплошными «спасибами» в Ленин адрес. И с полным отчетом по поводу потраченного пособия – и как ботинки Ваньке новые ходили покупать, и куртку Сашке… А Юльку, так ту вообще в платную танцевальную студию отдали. Там сказали, что у нее способности выдающиеся… А еще мама спрашивала, можно ли ей для себя «обувину» новую справить – старая-то совсем развалилась. Интересно, Леня прочитал это письмо или нет? Она его специально вчера вечером на столике возле дивана оставила… Надо встать, посмотреть. Или лучше позвонить ему, спросить… В любом случае надо с постели вставать. Хватит уже лежать, в идеальный потолок с красивой
И все-таки она не выдержала – сорвалась с места на девятом уже месяце. Вот так же встала утром и сорвалась. То есть начала собираться. Аккуратно сложила вещи в сумку, плотно позавтракала, села Лене письмо писать. Очень сумбурное получилось письмо. Состоящее из сплошных «прости» да «не обижайся». И еще попросила – не приезжай за мной. А причину своей просьбы не объяснила – рука не поднялась. Подумала – потом объяснит. Вот приедет домой, соберется с мыслями и объяснит. А может, Леня из ее письма сам все поймет. Он же умный. Чего ж заставлять его ждать, когда она, как та беременная радистка Кэт, нечаянным криком себя выдаст…
Всю дорогу, лежа на нижней полке и отвернувшись к стене, она рисовала себе картину, как обо всем этом она Димке скажет. Вот позвонит ему и скажет – у нас с тобой будет ребенок… Или нет! Лучше она предложит ему встретиться. Он придет, увидит ее и сам все поймет. А потом… Потом…
Дальше этого «потом» мысли уже не шли. Спотыкались сразу. Не могла она думать, что будет потом. У них и тогда, в те окаянные новогодние и счастливо-безумные дни об этом «потом» речи не заходило. А может, речь бы и зашла, не сбеги она так скоропостижно? Может, все бы по-другому случилось? Не знает она теперь. Ничего не знает. Запуталась, завралась, заигралась в дурную войну. Артистка. Теперь вот рожай да кричи «мама» по-русски. Пусть выведут тебя на чистую воду. Только никакой Штирлиц тебя не спасет. А может, и хорошо, что не спасет. Может, там тебе самое место и есть – меж двух стульев. Провалишься и будешь сидеть, раз таланту настоящего артистического Бог не дал. И туда тебе и дорога. Нет, все-таки Димке сначала позвонить надо. Сказать сначала…
Позвонить Димке она не успела. Схватки начались под утро, аккурат за два часа до прибытия поезда. Она и до машины скорой помощи, к поезду срочно вызванной, успела на своих ногах дойти, и в предродовой полежать. Это уж потом начались настоящие муки беспамятные – роды оказались тяжелыми, затяжными. Уже на исходе этих мук все поплыло перед глазами – мелькали в вязком пространстве лица акушерок в белых медицинских колпаках, и серый больничный потолок наплывал волнами, и крик писклявый откуда-то вдруг прорезался… Она сразу и не поняла, что это Темка кричит. Сын. Артем, стало быть, Леонидович. Простите, Дмитриевич. Конечно же Дмитриевич…
Первое, что она помнит потом, так это записку от Лени. Он ее потерял, оказывается. Пришел домой, прочитал письмо и рванул за ней – на самолете. Если б рейс не задержали, точно бы к поезду успел. А так нет, не успел. Приехал потом к ее маме, а она руками развела – ничего не знаю, мол, не видела… Ну, поругал ее в записке за такой легкомысленный поступок – мягко так. А дальше восторги пошли отцовские. И ни слова насчет ее просьб «не искать», «забыть» и так далее. Как будто их и не было. Наверное, он тогда опять все это на странности ее беременного положения списал. Как учил его мудрый дядя Хельмут. Ох уж эта мужская мудрость! Не что иное, как слепая вера в то, что удобно мужчине услышать. Или очень хочется услышать. Вот как Лене, например.
Встречали ее из роддома торжественно – с цветами и шампанским. Мама с Анной Альфредовной кудахтали над Темкой, как две заполошные клуши, звенели радостными детскими голосами Сашка с Юлькой, Ванька в стороне щелкал новеньким дорогим фотоаппаратом – Леня ему на радостях такой подарок сделал. И дома тоже устроили праздник. Гостей позвали. Соседей, друзей. И Динку с Димкой тоже. Леня сам Динке позвонил – подруга любимой жены все-таки. Они пришли. С ребенком. Танюшке тогда восемь месяцев как раз исполнилось – забавная, пухленькая такая. На Динку похожа. Сладкая булочка. А Димка расплылся навстречу в улыбке – немного хитрой, немного самодовольной. Даже подмигнул едва заметно. И достаточно противно. Так подмигивают друг другу циничные любовники в присутствии своих законных половинок. Потом долго и уважительно еще и Ленину руку тряс – молодец, мол, сына родил. А у меня вот, смотри, девка получилась, как на грех. Ее вдруг насквозь этим цинизмом прошило, как раскаленной иглой, – чуть не разревелась от обиды. А потом подумала – он же и не догадывается, наверное, что это не Ленин сын… Надо же ему сказать как-то… Надо выбрать момент, поговорить…
Она его выбрала, конечно, этот момент. Прокралась на балкон, когда Димка курил там в гордом одиночестве. Поговорили. Лучше бы уж и не говорили. Права мама оказалась в своей народной простоте-мудрости, называя «мужицкое гульбище» делом обычным. Не принял ее даров Димка. Обидел. Такой нехороший разговор получился – лучше о нем никогда и не помнить. И трусовато бегающих Димкиных глаз тоже не помнить. И слов грубых. А еще лучше – не приезжать сюда больше никогда. И забить свою окаянную любовь палками. Пусть, пусть теперь вместо нее обида в душе поселится. Чтоб никаких тебе смутных надежд. С обидой, наверное, легче жить. По крайней мере, иллюзий нет. И соблазна нет. А что – так, в общем, и получилось. Так и прожила она с этой обидой следующие десять лет. И неплохо, кстати, прожила. Хоть и в обмане. В латентном супружеском преступлении, как Мстислава однажды выразилась…
Дина
– Ну что, по магазинам поведешь меня или передумала? Ты ж хотела, чтоб я сама себе подарок выбрала…
– Я помню, Дин. Пойдем, конечно. А когда?
– А давай прямо сегодня! Суббота же! Я Ксеньку с Димкой и Танькой оставлю, пусть покрутятся. А то взвалили на меня все, сели на шею и поехали. Я в люди уж сто лет не выходила, сижу дома клуша клушей. Или с коляской по двору брожу, как неприкаянная. Скучно.
– Хорошо, Дин! Договорились. Где встречаемся?
– А давай в центре. В том скверике у драмтеатра, помнишь? С фонтаном.
– Помню. Давай. Через полчаса выхожу.
Грустный какой у Майки голос. Убитый совсем. А может, не грустный и не убитый, а виноватый. Ну да, так оно и есть, скорее всего… Вот глупая! Наверняка себя преступницей чувствует по отношению к любимой подруге. Точно! Вчера же Димка опять поздно заявился! Значит, встречались где-то. Вчера встречались, а сегодня, стало быть, на Майку приступ виноватости напал. А как же? Тайно встречаться с мужем любимой подруги – это вам не просто так, это двойной грех получается. Прелюбодеяние плюс предательство. Дважды дрянь. Мучается, наверное, бедолага Майка. Изводится. Господи прости, забавно как…
Дина хмыкнула, промокнула полотенцем вымытые волосы, оглядела себя критически в зеркале. Да уж, рожа, конечно, та еще стала. Кожа на лице неухоженная, пористая, и стрижка отросла некрасивыми патлами. И килограммы лишние в глаза прут нагло – вон плечи какие круглые стали. Хотя она худой никогда не была, но все равно… Раньше она была очень, ну просто очень хорошенькой! У нее даже прозвище школьное было – Сладкая Булочка. А Майю Оглоблей звали. Она и была – оглобля. Длинная, сутулая, нищетой закомплексованная. Это теперь она стильную модель из себя корчит. И одевается так… с покушением на элегантность. Ни дать ни взять принцесса Диана, мать твою…