Дважды украденная смерть
Шрифт:
Опрос соседей Корзуна ровным счетом ничего не дал. Никто ничего не видел и не слышал, чему можно было в общем-то поверить: убитый ни с кем не общался, никто к нему не ходил. Так что если бы он не работал, то о разыгравшейся в его квартире трагедии не скоро стало бы известно. Теперь вся надежда на сослуживцев. Хотя, впрочем, тоже невеликая...
Тем неожиданней оказался забрезживший «свет в конце туннеля». Следователь Рудольф Христофорович Рунге воспрянул духом, когда от работников треста, которых он приглашал на беседу, услышал какие-то туманные намеки на связь происшедшего с объявлением инюрколлегии. Прямую зависимость, понятно, тут вывести трудно, но что-то
Отпустив очередного приглашенного для беседы, Рунге задумался. Газета — все та же, вернее, такая же, как и у Корзуна — «Известия» с объявлением инюрколлегии лежала перед ним. Ничего в нем, даже отдаленно касающегося убитого, не было. Фамилия его во всяком случае отсутствовала. Это, правда, еще ни о чем не говорит: в Союзе он может жить и под другой фамилией. Следовательно, если речь идет о нем, то уж он-то понял, что к чему. Но только ли он? Или понял еще кто-то? Но зачем убивать? Объявление о наследстве еще не само наследство. Надо ведь, чтобы курочка еще снесла золотое яичко. Иначе бессмыслица. А если кто-то захотел устранить соперника? Такое ведь тоже полностью исключить нельзя. В наше время всякое возможно. Мог оказаться еще кто-то, заинтересованный в наследстве. Устранил конкурента и занялся добыванием наследства уже для себя. Возможный вариант... Но как это все раскрутить? Огромная работа? Надо привлекать международные организации, может быть, Интерпол, благо мы сейчас в него входим...
Рунге вздохнул и стал смотреть в список, чтобы пригласить очередного свидетеля.
Этим очередным оказался Эдик.
Рудольф Христофорович задавал ему вопросы в той специально выработанной манере, мягкой и доброжелательной, в которой и можно только разговаривать с людьми, которые ничем тебе не обязаны, для которых сообщить или не сообщить что-либо — их полное право. Но неожиданно наступил момент, когда вопросы следователя вдруг стали приобретать жесткость и остроту.
— Так это вы, Эдуард Михайлыч, автор открытия, что Корзун разыскивается иностранной юридической коллегией как наследник зарубежных родственников?
— Какое открытие? Мне показалось...
— Показалось... детский сад... — Рунге хотел сказать, что когда кажется — надо креститься. Но сдержался.
— Что значит, показалось? Он вам что-то говорил?
— Да нет, не было у нас никакого о том разговора. Я случайно подошел к его рабочему столу, когда он, как завороженный, смотрел в газету...
— В какую газету?
— Ну в «Известия» же, больше ведь инюрколлегия не печатается нигде.
— Да это ясно. Я имел в виду, что же его так сильно заинтересовало? Как вы это поняли, коль даже полусловом не обмолвились? Ведь газета-то большая.
— Да он смотрел как раз в тот угол, где объявление инюрколлегии тиснуто. Точнее, на само это объявление.
— Допустим. Но из чего вы сделали вывод, что его в этом объявлении что-то поразило.
— Да вы бы видели, какое у него лицо?
— Допустим. Но ваше предположение могло быть ошибочным и, естественно, не давало права высказывать его везде и всюду.
— Свободу слова у нас еще пока никто не отменял, даже наоборот, — буркнул Эдик.
— Так и клевету можно под свободу слова подвести. Захотел на кого-то напраслину возвести и — пожалуйста. Потому как «свобода слова»... Так, что ли? Только за клевету уголовное наказание положено... Ну ладно, это все беллетристика... Ближе к делу. А еще с кем-нибудь вы своими «предположениями» делились? Я имею в виду — за стенами своего учреждения.
Эдик не сразу ответил, и это не ускользнуло от следователя. И поэтому, когда услышал как бы через силу произнесенное «нет», отнесся к этому без особого доверия. Но настаивать на том, чтобы собеседник хорошо подумал, прежде чем быть столь категоричным, не стал: все же беседа, не допрос, да и не свидетель перед ним даже, а просто человек, которого попросили хоть что-то вспомнить об образе жизни, привычках и возможных связях покойного сослуживца. К тому же Рудольф Христофорович интуитивно чувствовал, что с недорослем с высшим инженерном образованием беседовать придется еще не раз: что-то он не договаривает...
Рунге пробежался глазами по списку. Фамилии ему, естественно, ничего не говорили, но у некоторых стояли точки. Этих людей трестовское начальство выделило в том смысле, что у них с покойным были более тесные, нежели с другими работниками треста, служебные и даже неслужебные отношения и контакты. «Так, так, так...» — следователь вел пальцем по списку. Хрусталев Дмитрий Евгеньевич. О нем начальник отдела Громов (а именно в его отделе работали и Корзун, и Хрусталев) говорил, что он живет в том же доме, что и Корзун. И чуть ли не в том же подъезде (эта деталь начальника отдела мало интересовала), но если даже в одном доме, уже это что-то значит. Одни и те же магазины, бытовые учреждения, газетные киоски, зрелищные учреждения (хотя сомнительно, чтобы покойник их посещал). Словом, не могут люди не встречаться, постоянно вращаясь на одном и том же пятачке. Хоть какие-то детали мог сосед подметить?
* * *
Дмитрий Евгеньевич оказался человеком довольно высоким, худощавым и жилистым, с твердыми крупными чертами лица. Взгляд серых глаз тоже был твердым, смотрел он прямо в глаза собеседнику. Некоторая напряженность была вполне объяснима: она чувствовалась, пожалуй, у каждого, кто приходил к следователю на беседу. Вполне понятно, сама тема разговора была такой, что не располагала к фривольности и легкомыслию, вообще расслабленности. А если учесть, что убитым оказался сосед, то самообладание Хрусталева можно вообще признать завидным.
— Дмитрий Евгеньевич, — начал Рунге, — я, конечно, далек от того, чтобы спрашивать вас что-либо об убийстве. Если бы вам что-то было известно, вы бы сами пришли и все рассказали. Я прав?
Хрусталев кивнул с полным пониманием и согласием, что так бы оно непременно и было. Только горькая складка у губ обозначилась еще резче.
— Я хотел бы, чтобы вы мне рассказали о покойном как о сослуживце. А еще больше — как о соседе. Когда живешь в одном доме, волей-неволей приходится встречаться, что-то видеть, замечать. У вас, кстати, подъезды далеко друг от друга?
— В одном живем.
Он так и сказал «живем», хотя время глагола было верно относительно его самого. Впрочем, зачем ему говорить о себе в прошедшем времени?
Рудольф Христофорович все понял правильно. И следующий его вопрос совершенно вытекал из этой фразы.
— Вы живете с семьей?
— Нет, я живу один.
Это обстоятельство никаким боком к делу не относилось, и Рунге поспешил перейти к тому, что его интересовало.
— Вы бывали друг у друга?
— Да.
Односложный, предельно краткий ответ свидетельствовал о том, что Хрусталев не любил тратить слов впустую. А может, опять же предмет разговора располагал к такой лапидарности?