Дважды украденная смерть
Шрифт:
Пантелеймон взял автомат наизготовку, оттянул затвор. Он видел, как неизвестный подошел к машине, осмотрелся, махнул кому-то рукой. Вышел еще один, остановился, разглядывая убитых. До старшого донеслись обрывки тихого разговора: говорили по-русски. Не раздумывая больше, Пантелеймон нажал на спуск. Автомат его захлебнулся от длинной очереди. Двое пришельцев упали.
Минут сорок лежал, наверное, Пантелеймон, боясь пошевелиться. Было тихо. Стихли и стоны полицаев. Старшой не сомневался, что пули его автомата тоже посодействовали этому... Впрочем, он не опасался, что заденет своих — специально взял пониже — оно даже и лучше, возни
Соблюдая все предосторожности, Пантелеймон поднялся. Сменил магазин «шмайссера» и, держа его на боевом взводе, с опаской пошел вперед: а вдруг и в него уже целятся? Но как магнитом его тянуло к мешкам с печатями.
У машины ой увидел изуродованные тела своих бывших подчиненных. Беглого осмотра было достаточно, чтобы убедиться, что все они мертвы. Не подавали признаков жизни и незнакомцы. Он оглядел их: один был в форме лейтенанта НКВД, другой — в штатском. Штатского очередь прошила насквозь, у лейтенанта пулевое отверстие виднелось под глазом. Больше всех уцелел Буза: похоже что ему перебило ноги, да осколки, видимо, довершили дело.
Пантелеймон долго не раздумывал. Убитых здесь оставлять нельзя: надо же доказать начальству, что все они погибли. Да и родственники будут допытываться: где тела? А как скажешь: где? Везти посторонних к машине Пантелеймону вовсе не хотелось: слава богу, от одних нежелательных свидетелей отделался...
Трупы — это потом. Прежде всего, он вытащил заветный мешочек, потом собрал коробки с драгоценностями и часами из универмага, сложил все в мешок и унес в телегу. Замаскировал сеном, потом принялся за неприятную работу.
Прежде всего, оттащил в лесок тела незнакомцев, забросал травой, ветками. Документы их его не интересовали. Точнее, уж очень он торопился: а вдруг кто еще нагрянет?
Не всякий бы смог так хладнокровно возиться с останками своих бывших товарищей, но Пантелеймон был прирожденный мясник. Уголовник в прошлом, он спокойно убивал любым оружием, не испытывая при этом никаких эмоций. А сейчас его волновало только одно: как припрятать от всех машину...
Ничего этого Буза знать, конечно, не мог. Его сразу же оглушило взрывом, осколок перебил сухожилие на ноге. Но если бы Пантелеймон не спешил так, он бы понял, что кровь на одежде Бузы, главным образом, — чужая кровь. Он был в глубоком шоковом состоянии и не очнулся даже, когда его вез старшой по тряской дороге... Причитавшая родня уволокла Бузу домой, тоже почитая за мертвого, и только глубокой ночью жена, припадая с рыданиями к груди кормильца, обнаружила в ней слабое биение жизни.
Пантелеймон, развезя трупы по дворам и объяснив все нападением «красных бандитов», уехал в Щербиничи. Поэтому пришлось бежать за лошадью к старосте. Это, впрочем, было для Бузы и лучше: с Пантелеймоном он вряд ли доехал бы до госпиталя...
Полтора месяца провалялся Буза на больничной койке. Врачи вынули из него с десяток мелких осколков, срастили ногу, хотя она и осталась короче, словом, отремонтировали.
Попытки разузнать что-либо у окружающих ни к чему не привели: о машине никто ничего не слышал. Правда, Буза выяснил все же, что Пантелеймон жив и верой-правдой служит германским властям. Он немедленно навестил своего сподвижника в больнице, как только раненый пришел в себя.
Пантелеймон рассказал Бузе, что у машины была засада, что всех убили,
Не сказал своему подчиненному старшой только о том, что в тот же день он перетаскал все добро из машины в воронку, замаскировал все хвоей, потом почти целый месяц копал колодец в лесу и потихоньку, по ночам, перетаскивал содержимое полуторки в свой тайник. Надежно запрятал он там золото, драгоценности, серебро — ничего не оставил дома, чтобы не обнаружить себя. Потом все пригодится — чем бы ни кончилась война...
Чувствовал Буза, что врет старшой, да не в его положении было сейчас «возникать» против начальства. «Вот выйду, тогда прижму гада, — думал Буза. — Могу ведь у властей справки навести: сдал ценности Пантелеймон германскому командованию или нет?»
Навести справки Бузе не пришлось. Точнее, смысла не было: Пантелеймона поймали и повесили партизаны. А его, Бузу, сделали старшим на селе...
Вот какие воспоминания вызвала у Бузы банка тушенки. Ему не терпелось взять «за зебры» пацана, чтобы узнать, где он что нашел.
До лагеря партизанского отряда от деревни было километров двенадцать. Сережа не шел — бежал почти, да так, что порой перехватывало дыханье, кололо в боку. Но сознание того, что Тараска в опасности, что полицаи могут его сдать в гестапо, подстегивало его.
С партизанами же Тараскиного брата связало одно событие. Еще два года назад, в самом начале войны. В те дни, когда из леса приходили, прокрадываясь, приползли в деревню одетые в советскую военную форму люди. Они стучались по ночам в крестьянские избы, просили хлеба, спрашивали дорогу, наскоро перевязывали раны и уходили в темноту. Задерживаться боялись: кругом враги. Раненые тоже не оставались. Уносили даже тех, кто не мог идти: все предпочитали погибнуть в неравном бою, но не попадаться в плен...
Осенью, перед рассветом, в окошко избушки бабки Авдотьи, стоящей третьей с краю, кто-то робко поскребся.
Увидев бледное, прильнувшее к стеклу лицо, бабка не испугалась: такое ли пришлось повидать в те дни...
— Хлебушка поди надо? — участливо спросила бабка, выйдя в сени. И не услышав ответа, приоткрыла дверь.
Человек, как и ожидала бабка, был в нашенской военной форме, и, сразу видать, не в солдатской, хоть и грязной. Не шибко разбиралась старая в воинских званиях, а то, что начальник это — поняла. Обличьем, и одеждой уж больно напоминал ночной пришелец уполномоченного НКВД из района, который приезжал как-то к ним в деревню.
— Хлебушка вынести? — повторила Авдотья.
— Не надо, мать, — сказал незнакомец. — Я тут у вас бывал до войны, из милиции, из района... Скажи, люди верные у вас в селе остались?
— Как не остаться, — усмехнулась бабка. — Да ведь кто их знает, где они...
— Ну ведь ушел же кто-нибудь из ваших в лес...
Авдотья промолчала.
— Я ведь почему к тебе пришел? Меня, может, ты вспомнишь, я тут у вас выступал как-то раз.
Помнила бабка Авдотья. Но в такие лихие времена как довериться незнакомому человеку? Может, он и в милиции специально подсажен был. Чего вот ему тут надо? Люди воюют, кровь проливают, а он по ночам шастает в деревне, где всякой погани хватает. Или убежать не успел?