Две фантастические повести
Шрифт:
В ванну опустил Мефистофель Фауста, когда находился тот в легкой полудремоте. Тепловатая, густая, серебряная жидкость окутала тело Фауста, отчего дремота сильнее овладела им, и уснул он в ванне спокойно, легко отдавшись Мефистофелю, который хлопотал вокруг, с ланцетом и окровавленными органами какого-то животного в руках…
Глава седьмая
Необыкновенное пробуждение Фауста
Звучание нежное и тонкое, пение птичьему в воздухе подобное, музыка легкая и прозрачная слышались Фаусту, когда открыл он глаза, не избыв еще полностью сна, не припомнив еще происшедшего и не ощутив себя вполне. Незнакомый потолок — мраморный, темный — висел над глазами, и чужая, преисполненная покоем кровать стояла под ним. Немного минут — и сон — остатки сна — сникли, истаяли. Поднялся Фауст и в себя пришел удивленный и смущенный чрезвычайно. Был он в комнате, стены коей, черным обтянуты, стояли. Черные стены сразу Мефистофеля, профессора из Праги, и вечер знаменательный в погребке Пфайфера напомнили. Фауст на руки оперся, приподняться желая — с кровати сойти. Чувствовал себя странно он. Смутный туман овевал голову его, и непонятная музыка пела и звенела в ушах. Приподнявшись же, удивился легкости, с которой сделал это, ибо трудно было быстро вставать ему в последние годы. Так после болезни трудной и длительной — бодрость необычайная причудливо сочетается с слабостью, временной, правда, быстро истаивающей по мере выздоровления.
Последнее, что мог припомнить Фауст, — ванну в комнате мраморной и раздевавшего его Мефистофеля. Далее все туманно становилось, теряло очертания и сливалось в общую массу — непрозрачную, свинцово-тяжелую, упругую… Он встал смущенный, силясь тщетно припомнить, что же такое было, после ванны. Глазами дверь искал, в тяжелых, бесшумных стенах. Отыскав, рукой толкнул, вышел. Очутился в комнате большой, кожаными диванам и узкими уставленной и зеркалом в углу глазящей. К зеркалу подошел Фауст быстро и подошедши — вздрогнул, вскрикнул, напуганный, оглянулся поспешно и оглянувшись — к зеркалу снова. Он ущипнул себя — может быть, только сон это — и глаза протирать стал — может быть, показалось это. В зеркале же не увидал доктор Фауст — доктора Фауста, обросшего бородой, с веерами морщин на висках, с кожей высохшей и пожелтевшей, но увидал давнего Фауста — студента, юношу двадцатипятилетнего, с легким пушком на верхней губе, с глазами, кипящими жизнью и силой!
— О, возвращенная молодость! Из прошлого, из давнего «вчера» добытое мгновение, остановившееся мгновение! — Фауст подбегает к окну и видит Швиттау, объятый временем и текущий в нем. Через дорогу — дом Фауста и в окне — знакомое лицо старой экономки. Время неизменно вокруг, ничто не изменилось, и только Фауст вынут из времени, преображен, вопреки всем расписаниям истории этого удивительного мира!
— Тру-ля-ля-ля! — раздался позади распевающий голос Мефистофеля, и, обернувшись, увидел Фауст его улыбающимся и веселым, гордо возвышающим гипотенузу своего носа над верхней губой.
— Итак, мы довольны? — полунасмешливо спросил он.
— О! — воскликнул Фауст. — Я еще не пришел в себя и, клянусь, никогда не испытывал подобного восторга! Я чувствую, как кипят во мне сила и жизнь! Я это — или не я? О! Я счастлив невероятно! Молодость и сила возвращены, как возвращается в счастливых случаях украденное ожерелье! Я готов служить вам всю свою жизнь! Если вам угодно, я могу действительно признать жизнь человека бессмысленной и ненужной, до последней степени, хотя, признаться, сейчас это будет мне довольно-таки трудно, ибо сейчас я чувствую себя счастливым вполне и жить хочу самым головокружительным образом!
— Мне не нужно твоего вынужденного заявления и не нужно, чтобы ты признал жизнь бессмысленной, милый Фауст, — улыбаясь, ответил Мефистофель, — но мне совершенно необходимо, чтобы ты убедился в том, что ваша жизнь действительно бессмысленное учреждение, и в дальнейшем стал моим союзником.
— Ох, не легко вам будет убедить меня в этом, дорогой профессор!
— Посмотрим это…
— Не легко! Жажда жизни кипит во мне!..
— Посмотрим….
— Черт возьми, я никогда не думал, что это так славно — быть молодым!
— О! Легковерное заблуждение, в которое так легко ввергнуть людей! — воскликнул Мефистофель. — Все призрачно, все обманно! И как скоро ты будешь убежден в этом!
— О, я вас прошу, сделайте со мной, что хотите, но продлите еще это мгновение, не лишайте меня еще, хоть немного времени, этой чудесной возможности — смотреть без страха на землю — возможности дышать своей молодостью и силой!
— Я и не думаю этого сделать! Напротив, к твоим услугам все, что можешь пожелать! Не смущайся — я уже подозреваю о нем — назови свое желание. Я исполню его!
— Вы великий психолог, — сказал, слегка покраснев, Фауст, — меня действительно томит одно желание, которое свойственно молодости!
— Жажда любить, петь романсы или сочинять стихи для глуповатой блондинки или капризной брюнетки, чтобы в виде награды за усердие получить право проникнуть в ее спальню!
— О, не смейтесь над этим великолепным чувством! Оно действительно сжигает мое сердце и пламенем разливается по всему телу!
— Все говорят одними и теми же словами, — усмехнулся Мефистофель, — это доказывает лишь, что чувство это у всех совершенно одинаково!
— Я не знаю, так ли это, — сказал Фауст, — но клянусь, мне трудно сейчас думать о чем-либо другом, кроме женщины.
Глаза Мефистофеля провалились, исчезли, темные провалы блистали на месте их, как во время разговора в кабачке Пфайфера.
— Твое желание нетрудно выполнить, — проговорил он.
Глава восьмая
День великолепных начал
Швиттау, объятый временем и текущий в нем, — Фауст покидает его.
— Итак, мы начинаем! — воскликнул Мефистофель и вывел его на улицу. За окном домика доктора Фауста испуганное, на коем запечатлела бессонница печать свою, лицо экономки. Фауст припоминает смутно бывшее вчера и ничего узнавать не хочет. И экономка не узнает его, преображенного, обуянного молодостью лет, восставшего юношей из старческого почти небытия…
— Куда? — спросил Фауст.
И, не отвечая, повел его Мефистофель сквозь тесные, поросшие невысокими домиками улицы к вокзалу висячей электрической дороги.
С восторгом и любопытством посмотрел Фауст на людей и не случайно выбрал место в вагоне, рядом с молодой женщиной в шляпке, возвращавшейся, очевидно, на дачу Мефистофель же занял место позади их, отбросившись на спинку дивана и полузакрыв глаза. Руки он возложил на живот.
Вагоны, покачиваясь, поплыли над прижатыми друг к другу, словно карты в колоде, огородами, над парниками и оранжереями, от которых поднимался кверху, прямо к открытым окнам вагона, запах теплый, тягучий. Покачивание вагона и чрезмерная теплота, разлитая в воздухе, — усыпляли. Уже через четверть часа услышал Фауст за спиной своей легкое и мерное посвистывание и, обернувшись, увидал профессора дремлющим.
Молодая женщина, соседка Фауста, сняла шляпку и положила ее на колени. Шляпка упала. Фауст был рад поднять.
— Спасибо, — улыбнулась дама.
— Как жарко! Не правда ли? — сказал Фауст. Женщина кивнула головой. Ничего не ответила. Ее не удалось вызвать на разговор. Фаусту стало досадно.
Мефистофель проснулся вдруг на одной из остановок, когда быстрый тормоз отбросил его от спинки дивана и ударил подбородком в спину Фауста.
— А, — сказал он и открыл глаза.
Они проспали еще несколько станций. На одной из остановок, когда раздался звонок и вагон вздрогнул, чтобы уйти дальше, Мефистофель вскочил внезапно и, воскликнув: