Две королевы
Шрифт:
Спустившись по дворцовой лестнице, королева увидела на нижней ступеньке графа де Шарни, бледного, как и она, и приветствовала его глубоким реверансом, не скрывая скорби, запечатлевшейся у нее на лице.
— О! — прошептала она. — Граф что-то знает, ведь де Асторга — его благодетель, и пришел, чтобы оплакать его вместе со мной.
— Смелее, сударыня! — прошептала главная камеристка. — Будьте мужественны! Настал час испытания.
Тяжелая карета тронулась; ехали шагом до площади Майор, где был возведен костер и приготовлены ложи.
Королеву, поднимавшуюся по ступенькам, пришлось поддерживать; она сама напоминала жертву, обреченную на муку, и ей довелось услышать, как наблюдавшая за ней простая
— Посмотри, как бледна француженка!
— Еще бы, — ответила та, — ведь будут сжигать ее ухажера, герцога де Асторга.
— И это очень справедливо! Надо бы сжечь всех волокит и всех еретиков.
Произнеся столь мудрое суждение, женщина, так же как ее подруга, отступила под натиском алебарды гвардейца-валлона, подтолкнувшего их.
Король занял свое место, королева села рядом; она машинально помахала рукой толпе, издававшей неистовые крики; Мария Луиза двигалась, словно автомат, приводимый в движение пружиной и пущенный в ход по чьей-то воле. Она села, потому что сел король, смотрела перед собой, ничего не видя, но все же заметила орудия пыток, издала глухой стон и опустила голову.
Страшное действо началось: приговоренные, будто солдаты, вышедшие на смотр, прошли двумя рядами мимо дворцовой трибуны, все они были одеты одинаково: в балахоны, которые называются санбенито. На этих черных балахонах спереди и сзади красной краской были нарисованы языки пламени и черти. Утех, кого должны были сжечь, пламя располагалось сверху, а у тех, кого собирались пытать, но не до смерти, — снизу; у остальных, кого привели сюда в назидание, на балахонах были изображены только черти. Никакого различия, никакого знака или имени, позволяющего узнать, кого прикрывает капюшон огненного цвета, кто тот несчастный, что страдает под этой мерзкой маской! Королева предпочла бы отвести от них взгляд, но какая-то непреодолимая сила приковала его к жертвам. Ей хотелось разорвать эти покрывала, чтобы увидеть среди лиц, обезображенных пыткой и страхом смерти, благородные черты своего мажордома. Некоторые из несчастных еле передвигали ноги, другие шествовали решительным шагом, с высоко поднятой головой; были и такие, что уже не могли идти — их поддерживали исповедники; не было ничего печальнее и ужаснее такой процессии, но, тем не менее, она вызывала бурю аплодисментов у толпы и разжигала интерес у всех этих невежд, полагавших, что они воздают хвалу Богу, уничтожая его создания!
После того как процессия прошла, началось чтение приговоров, но никому ничего не было слышно; затем приступили к казни.
Я не стану описывать ужасное зрелище, которого, слава Богу, никогда не видела, но его можно себе представить. Подробности такого рода для меня отвратительны, они выворачивают душу! Казнь длилась весь день, и ни один зритель не ушел с площади. Люди смеялись, ели, пили, потешались, глядя, как корчатся в муках приговоренные, аплодировали тем, кто умирал достойно, и крестились, когда эти несчастные изрыгали проклятия. Подобную сцену не изобразить даже самому смелому и талантливому художнику!
Несколько раз королева пыталась удалиться, она изнемогала от тревоги и ужаса, но ее чуть ли не силой заставили остаться на месте, и под конец она уже не обнаруживала признаков жизни: уронив голову на грудь, ничего не говорила, ничего не ощущала, лишь вскрикивала от страха при падении очередной жертвы; герцогиня де Альбукерке поддерживала ее и в этих обстоятельствах, проявив столько же доброты, сколько мудрости. Если бы рядом в это время находилась герцогиня де Терранова, Мария Луиза несомненно умерла бы.
И вот все кончилось; солнце склонилось к закату; опустилась ночь; костер загасили. Церемония завершилась; король и королева могли теперь сесть в карету и удалиться от этого проклятого места. Мария Луиза почувствовала, что приходит в себя. Она снова обрела способность плакать и горько разрыдалась. Король, по-своему любивший супругу, попытался ее утешить нехитрыми религиозными доводами.
— Что же касается бедного герцога де Асторга, — добавил он, — то, несмотря ни на что, я надеюсь, с ним все будет хорошо, никогда не поверю, что они казнят испанского гранда, не предупредив меня; его бросили в тюрьму, и это уже более чем достаточно.
Королева не питала никаких надежд, она все еще слышала один душераздирающий крик, раздавшийся среди всех прочих криков и прозвучавший у нее в ушах, как траурный колокол, — ей показалось, что она узнала этот голос.
— Нет, нет, — повторяла она, — он умер!
В этой стране, где странностей не счесть, никого не удивляло, что королева громко сожалела о человеке, чья любовь к ней была всем известна. Рыцарское преклонение и служение прекрасной даме были тогда приняты в Испании, как, впрочем, приняты и сейчас; на подобные проявления любви там смотрят с одобрением, и потому их никто не скрывает, ими даже гордятся, ибо нет ничего невиннее, благороднее столь самоотверженных чувств, достойных времен странствующих рыцарей во Франции, но я уверяю вас, что в эпоху нынешнего славного регентства мы бы над такой любовью от души посмеялись!
Обычно, когда королева возвращалась с прогулки или из очередной поездки в монастырь, главный мажордом ожидал ее у дворцовой лестницы и, после того как главный конюший помогал ей выйти из кареты, подавал ей руку. В тот день Мария Луиза настолько плохо себя чувствовала, что идти самостоятельно почти совсем не могла, и ее поддерживали не только маркиз де Лос Бальбасес, но и герцогиня де Альбукерке, по-прежнему окружавшая королеву неусыпной заботой.
Мария Луиза подошла к лестнице и не успела ступить на первую ступеньку, как чья-то дрожащая рука сменила руку главного конюшего, и в тот же миг королева услышала взволнованный голос, спрашивающий, каковы будут ее приказания; она подняла глаза и встретила взгляд герцога де Асторга, бледного, похудевшего и осунувшегося, но по-прежнему красивого и обаятельного. Мария Луиза растерялась от неожиданности, вскрикнула и почувствовала дурноту — пришлось отнести ее в покои. Радость оказалась слишком внезапной; после испытаний этого дня у нее не хватило сил перенести такое потрясение.
Во дворце поползли слухи о возвращении главного мажордома и обмороке королевы. Об этом перешептывались даже на кухне и, разумеется, по-разному оценивали случившееся. Однако королеву в основном жалели, а за герцога радовались: в Испании правота почти всегда на стороне влюбленных.
Де Асторга все понял. Политика инквизиции и старой испанской знати предусматривала бережное обращение с королевой, что не мешало собирать сведения, позволяющие действенным образом бороться с ней. Сначала было решено испытать ее. Хотя Мария Луиза и была француженка, ей было еще так мало лет, что ее надеялись сломить посредством задуманной интриги; к тому же у нее могли родиться дети; это было будущее, которое следовало направлять и формировать.
Король очень любил Марию Луизу, и если бы она согласилась заключить союз с упомянутой почтенной компанией, то королем можно было бы с ее помощью полностью управлять. Поэтому был разработан план, суть которого состояла в том, чтобы сначала напугать ее, показав, как инквизиция может расправиться с человеком, а затем заявить, что этого не сделано только из уважения к ней, ибо святая конгрегация не хочет становиться ее врагом.
Отсюда — арест герцога, а также немедленная — как только того потребовала королева — отставка главной камеристки и назначение на эту должность герцогини де Альбукерке, которой велено было проявлять мягкость.