Две королевы
Шрифт:
Она поймала себя на этой мысли, совсем недалекой от греха:
— О! Если бы я могла любить его, если бы мне это было позволено!
Сожаление само по себе есть пятнышко на хрупком зеркале, что зовется женской добродетелью.
Вновь увидев герцога, Мария Луиза поневоле сильно покраснела. Она одарила его ангельской улыбкой и ничего не сказала о том, что он сделал: ей, разумеется, не хотелось хвалить его, но и упрекать этого человека у нее не хватило смелости.
Он стоял перед ней, как обычно, в почтительной позе и исполнял свои обязанности с той же простотой, с тем же добросердечием, как прежде, если только
Король и королева-мать оценили поступок де Асторга не так, как Мария Луиза. Король довольно сухо заметил, что герцог соперничает в славе с тем, кто сжег храм в Эфесе.
— Вы нанесли себе большой ущерб, — добавила королева-мать.
— Я ничего не потерял, ваше величество; все, что находилось в моем доме, принадлежало вашим величествам с того часа, как вы почтили его своим присутствием, — произнес в ответ герцог.
— Значит, это мы потерпели ущерб, — сухо бросила вдовствующая королева, повернувшись к герцогу спиной.
Весь двор пришел в волнение, узнав о таком казавшемся немыслимым поступке. Придворные не осмеливались вслух высказываться; молодые сеньоры и дамы пребывали в бурном восторге; женщины преклонного возраста разделились на два лагеря: одни хвалили герцога, другие осуждали. Те, кто был поснисходительнее, вспоминали свою молодость. Герцогиня Медина-Сидония откровенно призналась, что, будь у нее в прежние времена поклонник, способный на такой подвиг, ему бы не пришлось напрасно вздыхать. Герцогиня де Терранова и ее свита вместе со старыми сеньорами на все лады гнусавили одно и то же:
— О, если бы ожил покойный герцог де Асторга, что сказал бы он, увидев, как гибнут в огне богатства, накопленные в его дворце со времен потопа!
Слово «потоп» казалось мне наиболее подходящим, когда речь заходила о дворце де Асторга.
Герцог не обращал внимания на разговоры и был прав. Чтобы завершить дело, он приказал впустить во дворец всех бедняков Мадрида и только им предоставил право рыться в развалинах, где осталось немало драгоценных камней, золота и серебра. Люди набросились на пепелище и передрались, несмотря на вмешательство слуг герцога, пытавшихся их успокоить. Пришлось послать за городской стражей, но в это время уже началось настоящее разграбление. Власти алькальдов и даже самого герцога де Асторга оказалось недостаточно, чтобы разнять дерущийся сброд: толпа держалась твердо и получила ту добычу, которую она жаждала.
Де Асторга потерял огромные деньги, бесценные сокровища. Не обезумел ли он? Возможно, но разве мы не безумны, когда влюблены? Любовь — лишь изредка сладкое безумие, но почти всегда — жестокая боль.
Любовь герцога к королеве, ради которой был совершен такой великий поступок, оказалась не только безумием, но и заразной болезнью. Молодые сеньоры начали завидовать положению герцога де Асторга, ставшего официальным поклонником королевы, при том, что никто не считал это постыдным, и они задумали подражать ему. Но для этого надо было обладать таким же характером и такими же большими достоинствами, иметь такие же заслуги. Не так-то легко играть с огнем и не обжечься: это самый трудный из фокусов, и он удается не всякому бродячему комедианту. Так легче ли справиться с любовью, самым жгучим из огней? Судите сами…
За всем этим последовала громкая история, о которой следует рассказать; она не так красива, как история бедного герцога де Асторга, но каждый делает то, на что он способен.
Итак, этот неподражаемый праздник состоялся, и гранды, готовые последовать примеру герцога, обратились к их величествам с извинениями, попросили отнестись снисходительно к тому, что они не подожгут свои дома, после того как король и королева покинут их. Гранды не настолько богаты, чтобы позволить себе роскошь отстраивать свои дома снова, да еще великолепнее прежнего, как сделал это де Асторга.
Подобная бережливость, проявленная заранее, вызывала безудержный хохот, и громче всех смеялся граф де Монтерей, сын маркиза де Иерро, посла их католических величеств в Риме. Его родительский дом, разоренный убытками и долгами, существовал лишь благодаря щедрости короля. Маркиз де Иерро просил отозвать его из Рима, а красивая милая жена маркиза, рыдая, на коленях умоляла короля удовлетворить эту просьбу, ссылаясь на то, что интересы семьи настоятельно требовали присутствия ее мужа в Мадриде.
Короче, граф де Монтерей никоим образом не мог повторить содеянное герцогом де Асторга; если бы он и сжег свой дворец, даже без мебели, ему пришлось бы ночевать на улице. Этот дом был едва ли не единственным его достоянием. Испанцы и итальянцы сохраняют свои дворцы даже тогда, когда у них нечего там поставить, кроме табурета.
И тем не менее граф был отважный и блестящий сеньор, внешне почти такой же привлекательный, как де Асторга, но не столь рыцарственный, как тот, и более склонный к удовольствиям. Он находил королеву необыкновенно красивой и, сравнивая ее с другими очаровательными дамами, утверждал, что ни одна из них даже приблизительно не может соперничать с ее величеством в красоте.
Друг и наперсник графа, герцог де Верагас был постарше него, богат, некрасив, довольно умен, но здравомыслием не отличался. Его снедало честолюбие, и при отсутствии необходимых талантов он никак не мог добиться высоких чинов, что выводило его из себя. Ему пришло в голову, что ступенькой к возвышению может стать для него дружба с Монтереем, обладающим красотой, самоуверенностью и склонностью к безрассудству.
Двор находился в это время в Прадо, куда он нередко наезжал, хотя здешний дворец был не слишком привлекателен: без водоемов, без зелени, без каких бы то ни было удовольствий, ибо приятного времяпрепровождения никто здесь ждать не мог. Однако их величества чаще всего посещали именно эту резиденцию. Когда королеву спрашивали, чем она желала бы развлечь себя, она отвечала:
— Я не знаю, спросите короля.
Однажды утром она прогуливалась верхом в сопровождении фрейлин и самых изысканных молодых сеньоров, среди которых особенно выделялся герцог де Асторга. Она невольно смотрела на него, стараясь отогнать от себя мысли, внушавшие ей страх, и именно поэтому решила отвести взгляд и обратила внимание на Монтерея, скакавшего позади главного мажордома.
— О! Какая красивая лошадь у графа де Монтерея и как хорошо он управляет ею, — произнесла королева.
Монтерей раздулся от гордости, казалось, он вот-вот задохнется: королева заметила его! А она долго смотрела на графа, чтобы не смотреть на другого, и заговорила с ним, чтобы не говорить с герцогом. По возвращении голова графа пошла кругом, особенно когда Верагас сказал ему: