Две королевы
Шрифт:
Мерседес уходила от королевы последней и, удаляясь, подала Монтерею знак. Мария Луиза подсела к лаковому китайскому столику — подарку дофина, который она привезла с собой из Франции, и начала писать письмо своему дяде-королю, что делала часто.
Монтерей подождал с четверть часа — для большей уверенности, что им не помешают, — затем, с дрожью в сердце и останавливаясь на каждом шагу, пошел на цыпочках к королеве, хотя от страха готов был отказаться от своей затеи.
Королева услышала шаги, обернулась и увидела Монтерея; в первое мгновение она удивилась, затем
— Увидеть вас и поговорить с вами, ваше величество, — ответил он, весь дрожа и падая на колени.
— И что же вам надо сказать мне, сударь?
— Ничего из того, что не было бы вам давно известно, госпожа, ибо мое почтение, моя страстная преданность все уже подсказали вам; но я бы умер, если бы не признался вашему величеству в том, что чувствую и отчего страдаю.
— Я вас не понимаю, сударь.
— Но, ваше величество, я думал… мне казалось…
— Так что же вам казалось?
— Что вы, ваше величество, знали… были тронуты…
— Повторяю, сударь, я вас не понимаю. И это все, что я могу сделать для вас!.. Уходите.
— Ваше величество…
— Уходите или я позову слуг!
— В этом нет необходимости, ваше величество, вы уже не одна, сам Господь посылает меня к вам, — перебил ее суровый голос.
На пороге молельни стоял дон Сульпиций; он часто приходил сюда, чтобы читать королеве священные книги, хотя в такой час это случалось редко.
Монтерей понял, что пропал, даже королева не могла бы теперь спасти его; но он утешил себя сладкой иллюзией, решив, что королева знала о присутствии духовника и отвергла мольбы влюбленного лишь по этой причине.
Склонив голову и стоя неподвижно, Монтерей ждал приговора.
— Вы заслуживаете смерти, граф, — продолжал Сульпиций.
— Знаю, ваше преподобие, и был бы горд умереть, искупая столь прекрасную вину.
— Существует закон, карающий смертной казнью наглеца, осмелившегося оскорбить королеву Испании. Вам это, конечно, известно.
— Отец мой, — воскликнула Мария Луиза, — у меня на родине людей не убивают за то, что они любят, и я не хочу, чтобы граф умер. Приказываю вам… нет, умоляю не сообщать о случившемся королю раньше меня, я сама должна рассказать ему, что произошло, и получить от него ручательство правосудия, на которое могу рассчитывать. Он не откажет мне в этом.
Монах бросил свой проницательный суровый взгляд на королеву, затем на молодого человека и опять на королеву: казалось, он хотел прочитать их мысли и не торопился отвечать. Может быть, ему в голову пришла та же мысль, что и Монтерею, может быть, теперь он не рад был, что так рано появился. Тем не менее надо было что-то решать: королева ждала, ждал и Монтерей, бледный, смущенный, но решительный.
— Ваше величество повелевает, а я повинуюсь, — сказал наконец духовник, поклонившись королеве. — Каковы будут ваши приказания?
Как далеко было его смирение — чисто внешнее, конечно, — от надменности первых дней и как ловко умела инквизиция, эта страшная сила, надевать любые маски! В настоящий период с королевой надо было обращаться осторожно, чтобы через нее влиять на короля, которому была уготована лишь видимость власти; эту власть еще предстояло вырвать из его немощной руки; дон Сульпиций слишком хорошо знал это, он не забыл о наставлениях своего начальства.
— Преподобный отец, выведите господина де Монтерея через ваш вход в молельню; пусть он ждет у себя наших, короля и моих, приказаний, и с этой минуты пусть не показывается мне на глаза.
— Повинуюсь, ваше величество, — ответил граф, низко поклонившись.
Монах вышел первым, сделав знак Монтерею следовать за ним; перед тем как удалиться, граф обернулся.
— Простите ли вы меня, ваше величество? — прошептал он. — Неужели я уйду, унося с собой бремя вашего гнева и презрения?
— Следуйте за отцом Сульпицием, сударь, — крайне высокомерно ответила королева, — и молитесь Богу не о том, чтобы я помнила, а о том, чтобы забыла.
И она ушла в свою спальню, чтобы не дать ему повода задерживаться дольше.
На следующий день возвратился король; Мария Луиза поговорила с ним в тот же вечер и, не рассказывая в подробностях о том, что произошло в ее покоях, заявила о своем недовольстве, вызванном некоторыми высказываниями г-на де Монтерея в беседе с герцогом де Верагасом; она потребовала, чтобы оба были удалены от двора и даже из Мадрида. Король потребовал разъяснений, но Мария Луиза с чисто женской изворотливостью сделала упор на наказании, которое следовало применить. Король стал задавать вопросы придворным, но никто не сообщил ничего больше, духовник тоже оставался нем, как предписывал ему его сан и собственная воля.
— Пусть ваше желание будет исполнено, моя королева, я не возражаю.
Приказания были отданы, и волшебные грезы герцога де Верагаса рассеялись как дым под порывами ветра. Его отослали в родовое имение, и там у него нашлось время поразмыслить о случившемся.
Господин де Монтерей не имел земельных владений, но его дядя был архиепископом в Гранаде. Графа отправили к нему. Монтерей в течение нескольких месяцев жил там довольно спокойно, каждое утро ожидая, что его призовут обратно, и теша себя иллюзиями в просторных залах Альгамбры, где он проводил и ночи и дни. Его воображение так разыгрывалось, что он в конце концов совсем потерял разум.
Его печальное и тихое безумие вызывало жалость; он говорил только о королеве, ждал, звал ее, разговаривал с ней, будто она находилась рядом, и, казалось, слушал ее ответы. Он произносил самые грустные и трогательные слова. Видеть все это без слез было невозможно. И когда королеве сообщили о болезни графа и она узнала, что его безумие неизлечимо и все произошло из-за нее, бедняжка заплакала от всего сердца, горько раскаиваясь, что подала графу повод для надежд, а он заплатил за них такой дорогой ценой. Вылечить Монтерея ничто не могло; он умер в глубокой старости, до конца дней лелея все те же надежды на любовь королевы и не понимая, какие события происходят вокруг; он умер на руках единственного слуги, оставшегося у него после разорения родового гнезда.