Две кругосветки
Шрифт:
До них снова донеслось горячее дыхание костра. Это был ужасный запах — запах дыма и горелого мяса…
Руся весь побелел и зажмурился. По щекам его текли слёзы.
Наступил вечер. Костёр догорал. Дикари, очевидно насытившись до отвала, к двум оставшимся мальчикам, лежавшим поодаль на песке, даже не подходили.
Видимо, Руслана и малыша с Анаа они оставили на завтра. На завтрак? Руся попытался повернуться и застонал: скрученное верёвками тело онемело.
— Тау-и-па-та-хо-о! — вертелось в голове. Песня нукагивских людоедов больше не казалась ему забавной.
Он забылся путаным, сумбурным сном. К нему подходили то Мориц, то Отто. Смотрели сочувственно, как на обречённого. Кланялись японцы. Толстой предлагал харакири. Лангсдорф, размахивая клетчатым платком, требовал спеть ему песню нукагивских каннибалов, словно не видя, что у Руси завязан рот.
Потом раздался резкий хлопок, будто выстрел, и люди, окружавшие его, мгновенно исчезли.
Чья-то рука крепко сжала плечо. Руся понял, что пора проснуться, и открыл глаза.
Крузенштерн стоял над ним в сиянии тропического полдня — высокий, сильный. Голова его была не покрыта, волевое лицо казалось осунувшимся, посуровевшим.
— Ты — юнга с «Надежды»! — строго сказал ему капитан. — Не забывай об этом никогда. — Спэ фретус! Спэ фретус, юнга Раевский!
Гулким эхом прокатилось над островом эти слова.
Руся знал, что это латынь, но никак не мог вспомнить, что это значит. Он хотел спросить, но завязанный рот издал только невнятное мычание.
Крузенштерн уже не глядел на него. Он пристально всматривался вдаль, в густую манящую синь горизонта.
— Спэ фретус, — снова прозвучал его голос, — доверяй надежде!
Капитан повернул к Руслану лицо и ободряюще улыбнулся:
— Нельзя забывать о надежде, мой мальчик…
Потом ему снился праздничный салют. Сначала взлетали редкие одиночные ракеты, но вот стрельба пошла чаще.
Руся вздрогнул и распахнул глаза. В небе прямо над ним прочертила огненный след ракета.
— Пиу-пиу-пиу! — веером летели искры. Яркие сполохи метались в черноте ночи. Слышались крики и дикий, испуганный хохот туземцев. Кто-то из них взвыл дурным голосом, будто от боли. На берегу царила суматоха.
К костру метнулся чёрный всклокоченный силуэт мальчишки и бросил в пламя пригоршню то ли листьев, то ли камней. Началась настоящая канонада.
— Петарды! — понял Руся.
Дикари, подвывая от ужаса, уже запрыгивали в лодки.
Их осталось всего четверо. Меноно, Макар с Русей и маленький Оту.
— Сначала я испугался. Когда он меня сзади схватил, — возбуждённо рассказывал Макар, кивая на старшего из мальчиков. — А уж потом — он испугался, когда я из кармана зажигалку достал. Чирк! А он — бах — на колени! — Макар мигнул опалёнными ресницами и, понизив голос, сообщил застенчиво. — Думал — я бог огня.
Меноно, соглашаясь, тряс головой и конфузливо улыбался.
— По-моему, он и теперь так думает, — покосился на парня Руся.
Макар смущённо почесал обгорелую бровь.
— Где ты взял пиротехнику?
— Ты же знаешь — в моих карманах есть всё, — с довольным видом похлопал по пятнистой штанине Лазарев.
— Не думал, что у тебя там целый арсенал!
— Да не… Я только собирался сделать маленький победный салют. Ну там, на Оленьих ручьях, у флага.
— Да как они у тебя не промокли-то вчера.
— Всё упаковано! — рассмеялся Макар, хрустя в кармане остатками полиэтилена.
— Теперь ты — огнезажигатель. Знаешь, у нукагивского короля Тапеги есть такой специальный человек — королевский огнезажигатель.
— Ага. Пока газ в зажигалке не кончится, огнезажигатель — это я. А вот дальше…
Мальчики замолчали. Что же будет дальше?
Возвращаться на остров, где поселились гром и молния, вагейту не станут. Это было хорошо. Плохо было другое.
— Они угнали нашу лодку!
Глава 40. Период антарктической зимы
Капитан Беллинсгаузен не привык зря терять время.
Приближение антарктической зимы заставило шлюпы «Восток» и «Мирный» покинуть высокие южные широты и повернуть на север. Однако перерыв в исследовании ледяного материка Беллинсгаузен был намерен использовать с максимальной пользой: отдохнув в Австралии, шлюпы российской антарктической экспедиции отправились в тихоокеанские тропики, взяв курс к архипелагу Туамоту, где царило вечное лето.
Стоял июль 1820 года.
«Восток» и «Мирный» двигались среди бесчисленных полинезийских островов, ненадолго приставая к каждому. Моряки уточняли координаты уже известных и наносили на карту новые.
Сам Беллинсгаузен был отличным картографом, он любил это дело с юности. Из корабельной молодёжи гардемарин Адамс, к радости Беллинсгаузена, также выказал прекрасные способности к рисованию карт. И с точным определением географических координат островов и мысов всё обстояло как нельзя лучше. Хорошо вычисляли и сам Беллинсгаузен, и Лазарев, и многие другие офицеры экспедиции, а астроном Симонов оказался просто виртуозом. Тщательные зарисовки островов, сделанные художником Михайловым, благодаря своей исключительной точности годились к использованию в морских лоциях. Словом, по части географии в экспедиции всё было на высшем уровне.
А вот по части естественной истории… Что ж, приходилось без особой системы собирать всё, что казалось интересным и заслуживающим внимания. Коллекция, которая, тем не менее, не могла не порадовать зоологов, ботаников и этнографов, быстро росла и пополнялась всё новыми экспонатами.
Знакомясь с туземцами, изучая и описывая в меру возможности их нравы, обычаи и утварь, Беллинсгаузен вновь и вновь жалел о том, что на борту «Востока» нет учёного-натуралиста — вот кому здесь было бы раздолье.