Две половинки целого
Шрифт:
– Нет ли тут места, где мы могли бы выпить? – внезапно заявляет он – Я угощаю, разумеется.
Признаться честно, это меня обрадовало. Дело в том, что таинственное поведение израильтянина уже начало действовать мне на нервы. Я не понимал, что им движет, а спросить не решался и именно эта таинственность, в совокупности с моей нерешительностью, и были причиной моей раздражительности. А вот в желании выпить не было ничего таинственного, ведь многие к нам для этого и приезжают. В Торнио я подходящего места не знал и мы поехали в недалекий Кеми. Там, в предместьях городка, должен был быть неплохой маленький бар в здании мотеля, стилизованный под 70-e. К счастью, заведение было открыто и мы пристроились в
– Что ты хотел получить от нашего сумбурного налета на Торнио?
– Это трудно сформулировать…
Было ясно, что один виски для него не доза и ровный голос так и остался безэмоциональным.
– …Наверное, мне хотелось прочувствовать то, что ощущал мой дед. Перенестись в октябрь 44-го.
– И как, получилось?
– Не слишком…
Конечно, начало октября в Лапландии не похоже на середину февраля. Город тоже изменился и, кроме здания вокзала, церкви и школы, в нем не осталось ничего от прежнего Торнио.
– …И все же мы не зря съездили.
Вот и отлично, думаю я. Сейчас я допью свое пиво, а он – свой второй виски, и мы тихо и мирно поедем в их коттедж. А потом можно будет забыть про эту странную поездку, вызывающую ненужные вопросы и слишком уж будоражащую твое неуемное воображение. Теперь главное – избегать скользких тем. Поэтому мне совершенно непонятно, зачем я неожиданно спрашиваю:
– Расскажи мне о своем дедушке.
Эйтан не удивляется, похоже он ждал этого вопроса и начинает:
– Тот финский дед был моим дедом со стороны матери. Он приехал в Палестину то ли в 45-м, то ли в 46-м, еще когда там были англичане. Потом он воевал почти что во всех наших войнах, а их было немало, и в каждой умудрялся схватить либо пулю либо осколок. Когда я был мальчишкой, мы с ним иногда ходили на море, и я видел шрамы на его теле. Бабушка утверждала, что он давно должен был умереть от ран, но его всегда что-то спасало, как будто его защищал ангел-хранитель. Она сама, наверное, и была тем ангелом. Во время Шестидневной войны у нас было не так много потерь, но и тогда моего деда нашел осколок гранаты. Было это при штурме Арсенальной горки и он как раз собирался истечь кровью, но бабушка вынесла его на себе из под огня. Потом они поженились и через год родилась мама. Дедушке тогда было уже порядочно лет.
– Как ее зовут?
– Кого?
– Твою маму.
Зачем ты это спрашиваешь, Энсио? Ты же знаешь ответ. Чушь собачья, откуда я могу знать? И все же ты знаешь. Эйтан отвечает и, наверное, я все же вздрагиваю, но он не замечает или делает вид, что не заметил.
– А еще дед страдал от извечной проблемы финских евреев времен 2-й Мировой. Он ведь воевал на стороне Гитлера и это не давало ему покоя. Конечно же, он не был ни в чем виноват и знал это. И все же ощущал чувство вины. Иные в такой ситуации предпочли бы загнать неприятные воспоминания поглубже и забыть. Дед был не таков, он снова и снова переживал те три года в одних окопах с нацистами. Что это было: гипертрофированная честность или мудрость? Ведь загнанные вглубь неприятные воспоминания сжигают, а выдавленные наружу – приносят облегчение.
– У нас вся страна воевала на стороне Гитлера – я пожимаю плечами – И никто не комплексует… Почти никто не комплексует.
– Вот именно – он поднимает на меня глаза – И это при том, что финнов никто не загонял в лагеря и не травил газом, а на происходящее в Германии и в оккупированных странах
Он не политкорректен и не выбирает выражения, но это не следствие выпитого, я же вижу. Между нами что-то наметилось (симпатия, доверие?) и сейчас он говорит то, что не позволил бы себе в разговоре со случайным собеседником. Похоже что ему надо сказать еще что-то.
– Мы не так часто виделись с дедом. Он жил на юге, в кибуце посреди пустыни, подобно многим из тех, кто создавал нашу страну. А я родился и вырос в Хайфе, это совсем другой мир. Зато когда он приезжал к нам на праздники, то брал меня на море и мы долго шли вдоль берега. Порой мы молчали, а порой разговаривали, но он очень мало рассказывал о себе…
Он прерывает свой рассказ на середине, но мне кажется, что он уже все сказал. Нет, не все, у него тоже есть вопросы.
– А ты? – спрашивает он – Как много ты знаешь о своих предках?
Этот вопрос заставляет меня задуматься. Я знаю многое и все же это до обидного мало. Рассказываю ему скупо, ведь я боюсь того, что мы оба страшимся услышать. Да и бред это все. Выдумки и быть не может. Он молчит и смотрит немного странно, как будто ожидает от меня какого-то действия или слов. Или мне только кажется?
– Нам, наверное, пора – неуверенно говорит он.
И снова достает старые часы. Я смотрю на механизм с недоумение. Что с ним не так? А ведь что-то не так, я это чувствую.
– Можно взглянуть? – спрашиваю я и кивком головы показываю на часы.
Он колеблется не более секунды и протягивает мне тусклую металлическую луковицу. Зачем тебе это, Энсио? Ты же не любитель антиквариата и не знаток древностей. И все же интересно, ведь в наше время не часто встретишь подобную диковинку. Цифры на циферблате римские и я с некоторым усилием соображаю, что стрелки показывают пять часов с минутами пополудни – вроде бы правильное время. Секундной стрелки на циферблате нет и я прикладываю механизм к уху – часы идут. На задней крышке виднеется скважина для заводного ключа. Неужели у него есть и ключ?
– Странные часы – бормочу я, возвращая их.
Зачем я это сказал? На первый взгляд ничего странного в часах нет, антиквариат как антиквариат. И все же что-то не так и я явственно чувствую: нечто необычное кроется в этих старых часах. Вот только что именно?
– Это часы моего деда – он усмехается – Семейная реликвия. Ходят до сих пор, хотя ты не представляешь, как сложно их чинить. К счастью, на блошином рынке в Яффо еще остались часовщики, последние в своем ремесле…
Внезапно я понимаю, что показалось мне странным: сейчас, когда часы повернуты циферблатом ко мне, я вижу, что на них нет передней крышки. Вместо латунного или медного диска стрелки циферблата защищает нелепый пластмассовый колпачок со множеством царапин на прозрачной поверхности. Как странно! Пластик на латуни выглядит диссонансом, как матерное слово на концерте старинной музыки. Но где же крышка? Впрочем… Старая вещица, не удивительно, что сломалось крепление и крышка потерялась. Просто-напросто утеряна и все… и не надо забивать голову фантазиями. И все же… Неужели это то, о чем я думаю? И такое знакомое имя его матери, которую я никогда не видел и даже не знал о ее существовании. Да ну, перестань, Энсио. Это же глупость… Чушь собачья… Не может быть такого совпадения… Всего лишь семейная легенда, не более. Почему же тогда похолодели кончики пальцев и сердце заколотилось в груди? Может быть, приходит в голову идиотская мысль, оно бьется в такт беззвучному балансиру загадочных часов. Более мудрых мыслей нет, мелькают лишь обрывки эмоций. Да нет же, не может быть! Ты ведь изжил в себе бесплодную юношескую романтику и, разменяв шестой десяток, уверенно превратился в рационалиста и скептика. Ты больше не веришь в мистику и совпадения. Или веришь?