Две жизни комэска Семенова
Шрифт:
Командование устроилось во дворе штабной избы, между двух обгоревших столбов забора. Сидора не было – поплохело ему, ушел отлеживаться. Развели костёр, Лукин жарил нанизанное на шашки мясо. Жареная конина жестковата по сравнению с вареной, но зато вкуснее. Впрочем, под самогон любая идет за милую душу.
Поодаль от красноармейского начальства, возле угла дома, в сгущающейся вечерней тени, собралось хозяйское семейство. Сам Фома Тимофеевич возился со сломанным ставнем, который заклинило от попавшей в петлю пули. Кроме старшей дочки у Фомы обнаружилась ещё одна, лет пятнадцати от роду и двое малых сыновей. Встали посмотреть, послушать. Лукин решил было прогнать, но Семенов остановил. Хотелось поговорить, высказаться. Пусть послушают большевистскую правду – с ними-то политграмотой никто не занимается. А он, тем временем, присмотрится к Фоме.
В хозяине дома Семенов усматривал ту самую породу мужичков, которым если удалось сколотить крепкое хозяйство, то дальше своего носа они не разглядят ни за что. За его подворьем хоть вымри всё, ничего для него не изменится. Какой уж тут новый мир, какая справедливость. Как ни расписывай ему взаимосвязь труда и капитала, как ни объясняй взгляд большевиков – упрётся что твой мерин, ни тпру, ни ну. Когда свой, от народа, проявлял такую чуждость революции, Иван Семенов огорчался. Было в этом что-то глубоко неправильное.
Где-то заиграла гармошка.
– Дело хорошее, – кивнул Семенов и тут же обернулся к командиру второго взвода. – Но ты, Митрич, чуть погодя посты самолично проверь-ка. Боюсь, как бы не расслабились твои орлы без меры.
– Есть, – козырнул комвзвода. – Проверю затемно. И под утро, как водится.
К костру подошёл Пётр Славкин – командир трофейного отделения. В одной руке у него были поношенные, но еще крепкие сапоги, в другой – френч из английского шевиота с пробоиной в области сердца и тёмной кляксой вокруг. Продемонстрировал всё это добро комэску, распялив перед огнём костра.
– Вот. Наши говорят, командиру снеси.
Семенов оглядел свои сапоги. На правом надорвано голенище, подошва левого примотана телеграфной проволокой.
– Бери, командир! Буржуйской одежке сносу нет, во какое сукно! А у тебя куртка на ладан дышит, да и сапоги совсем разваливаются…
– Ну, не развалились же, – Семенов вздохнул и покачал головой. – В своем пока похожу. Отдай-ка лучше Федунову, тот вообще в лаптях и драном зипуне.
– А не жирно ему будет?! – возмутился Славкин. – Он в эскадроне с гулькин хрен!
– Отдай, отдай. Я, когда его призывал, говорил, что мы воюем за справедливость. Вот пусть ощутит, так сказать, прочувствует.
Славкин неодобрительно пожал плечами и ушёл, с явным сожалением разглядывая богатые трофеи. Было видно, что он с удовольствием оставил бы их себе.
– Да смотри ж мне, я завтра проверю! – крикнул вслед Семенов.
Подняли тост за скорейшую победу над контрреволюцией.
Подошёл Фома Тимофеевич. Семенов пригласил его к костру. Тот уселся на перевёрнутое корыто, но от мяса отказался: постный день.
– Чудак человек! – усмехнулся Семенов. – Забудь ты эти предрассудки. Новый мир строится. Скоро и попов не станет.
– Куды ж они денутся? – удивился Фома Тимофеевич.
– Сведём за ненадобностью, – развёл руками комэск. – Знаешь, что товарищ Ленин сказал? Религия – опиум для народа!
Мужик в ответ задрал густые брови, пригладил волосы на макушке.
– Эк оно как…
– А ты как думал? Всё, вышло их время. Сколько веков они разводили свои антимонии, пудрили народу мозги, несогласных на кострах сжигали… Хватит. Теперь всё будет по-честному. А всё, что тому мешает – уничтожим. Иначе никак. Тут, брат, мировой поворот.
– Я видел, и ваши лоб крестят…
– Есть еще несознательные, перед боем и после него крестятся, – кивнул Буцанов. – Но мы это искореняем…
– Диалектика! – блеснул мудреным словом Семенов, который окончил курсы красных командиров и исправно посещал все политзанятия. – Надо понимать законы общественного развития! Это тебе не ставень чинить.
– А и ставень починить уметь надо. Сломать-то легко, тут все мастера. Раз – и сломал. Со ставнем-то лучше, чем без него. Вон, всю избу изрешетили. А починять кому?
Сказал явно с намёком, со смыслом – дескать, вы-то пока только ломаете, неизвестно, как оно дальше устроится.
Но комэск не собирался увязать в этом мелкотравчатом мужицком мирке, он хотел вывалить Фоме свою, революционную, правду.
– Э-э-э, нет, товарищ мужик. Сломать тоже нужно уметь. Вот царскую власть сломали – думаешь, легко было? Ты же против кровопийцы не поднялся! Такие, как ты, веками выю гнули и гнули бы дальше. Чуть сытней, чем у других, чуть легче дышать – вот и славно, вот и хорошо! К тому же, ты кулак!
– Почему сразу кулак? Где мои богатства? – мужик обвел рукой пустой двор.
– А такой! У тебя, небось, корова была? Да еще не одна!
– Ну, две… Так у меня семья большая. И молока детям надо, и мяса…
– А почему у других не было? У бедноты!
– Так корова большого труда требует… С раннего утра – доить, выпасать, клещей снимать, лечить, если захворает…
– А беднота, по-твоему, работать не любит?
Фома собирался ответить, но промолчал. Обернулся на своих как бы ненароком – и замолчал.
– Ладно, может, ты и не кулак, а середняк, тогда другое дело, – смягчившись, сказал комэск. – Товарищ Ленин прямо определил курс советской власти: прочно опираться на бедноту, уметь достигать соглашение с середняком, ни на минуту не отказываясь от борьбы с кулаком! Чуешь разницу?
– Конечно, чую, – мрачно сказал Фома. И с хитрецой добавил:
– А что, Ленин это прямо тебе сказал?
– Прямо мне. Ну, и другим товарищам, которые его слушали…
– Во как?! – Фома явно удивился. – Это как же возможно?!