Две жизни комэска Семенова
Шрифт:
Буцанов похлопал его по плечу.
– Очень просто! Товарищ Семенов был делегатом Восьмого съезда РКПб! Он товарища Ленина и товарища Троцкого вот так, как тебя, видел! Может, даже, ручкался с ними!
Семенов покачал головой.
– Ручкаться не ручкался, врать не буду – повода не было. Но вожди у нас народные, потому народной массы не чурались, в самую гущу делегатов выходили, говорили доверительно, на вопросы отвечали. Так что мог я до каждого рукой дотронуться! И они с трибуны про меня говорили…
Фома недоверчиво крякнул.
– Что, прям по фамилии называли?
– Ну, не по фамилии… У них в головах мысли о трудовом народе всей земли, о мировой революции – разве запомнят еще мою фамилию? По-другому говорили: дескать, на съезд прибыли товарищи прямо с фронтов гражданской войны, многие за героическую борьбу с контрреволюцией награждены орденами… А это как раз про меня!
– Так ты, Иван Мокич, выходит, не простой красный командир, – Фома с облегчением вздохнул. – Хорошо, что ты меня из кулаков выключил и в середняки перевел. И спасибо товарищу Ленину, что он на середняков зла не держит. Только выходит, если хорошие урожаи снять удастся, и я опять на ноги встану – коровку заведу, лошадок, то снова кулаком окажусь? Выходит, лучше так и ходить в бедняках?
Буцанов с досадой махнул рукой.
– Ну, что за темнота и политическая отсталость! Кто ж тебе мешает богатеть? Только из единоличников выходи: организуй товарищество по обработке земли, пусть все богатеют! И тебе еще спасибо скажут!
– Оно конешно, – Фома поскучнел и прекратил разговор.
– Выпьем давайте, – предложил Семенов. – За всеобщее просвещение, политграмотность и приобщение к революции!
Фома опять отказался, а краскомы выпили, жадно закусили жесткой, пахнущей костром кониной.
– Ты не из староверов? – спросил комэск. – Почему не пьешь?
– А какой сейчас праздник? – ответил Фома вопросом на вопрос.
– А ты разве только по праздникам принимаешь?
– Конечно. В будни-то не до пьянки – работать надо. Да и вообще я самогонкой не увлекаюсь.
– Ну, ладно, твое дело… Только скажи, мил человек: вот вы нас испужались, в погреба попрятались, а мы все село кормим. Почему же вы Красную армию боитесь? Где ваша сознательность? Где классовое чутье?
Фома отвел взгляд в сторону.
– Красная армия – она же тоже разная бывает… Вот вы, вроде, хорошие: и не безобразите, и мирных людей кормите… А в Ореховке тоже красные, только там совсем другой коленкор… И баб сильничают, и мужиков стреляют, и грабят… Как нам разобраться – кто хороший, кто плохой? Вот всех и опасаемся!
Комэск и комиссар переглянулись. Три дня назад Ореховку занял третий эскадрон их полка.
– Откуда ты знаешь про Ореховку? – настороженно спросил Буцанов.
– Да вчерась проезжали через нас ореховские на двух подводах. Они и рассказали, – нехотя ответил Фома. – Дома бросили, хозяйство, дочерей увозили от греха…
Семенов задумчиво посмотрел в огонь, потом махнул рукой.
– Мало ли что набрехать можно! Дай-ка я расскажу тебе, друг ситный, как я сам в революцию пришёл…
Комэск вздохнул. Он опьянел и, как всегда, потянуло на воспоминания, которые все присутствующие, кроме, конечно, Фомы, знали наизусть.
– Дед мой на мельнице надорвался. Мать с двумя сестрёнками и братом самым младшим холера унесла. Отца каратели застрелили во время голода. Мужики перед барским домом собрались, пошумели… А барин наш, Дмитрий Карлович, управляющего своего на телеграф отправил, тот вызвал войска. Прискакали казачки, царские люди. Долго не разговаривали. Прицелились, паф-паф, пятеро убитых. В их числе наш с Сидором батя. Сидор – брательник мой, он сейчас раненый белогадами лежит…
Фома сочувственно крякнул и покрутил головой.
– А в восемнадцатом, как только докатилось до нас, я собрал несколько самых сознательных и рисковых. Пришли мы к Дмитрию нашему Карловичу в дом, выволок я его за волосы в залу и забил ногами до смерти. Выводок его выгнал. И дом спалил. Белокаменный, на два этажа, с полукруглым балконом на колоннах. А мы в хибарах по двенадцать душ ютились…
У костра повисло общее тяжёлое молчание. Только дрова потрескивали и перетаптывались кони возле крыльца. Фома, повесив голову, молчал.
– Жалко тебе барина-то? – тихо спросил Семенов. – Жалко, наверное. А не перешагнёшь через эту жалость рабскую, не видать тебе нового справедливого мира, в котором ни господ, ни рабов, в котором люди не жируют и не пухнут с голоду, а живут по-людски. Хотя, чую, тебя самого скоро раскулачивать придется!
Когда ужин закончился и краскомы стали расходиться, Семенов придержал за рукав Буцанова.
– Что про Ореховку думаешь? – спросил он, оставшись с комиссаром наедине. – Неужто правда?
Буцанов пожал плечами. Затухающий костер бросал красные блики на широкие скулы, высокий лоб, копну светлых волос.
– Кто его знает… От Клюквина всего можно ожидать… Мутный он. И двух комиссаров у него убило, одного за другим…
– Н-да… И чего делать будем?
– Чего делать… Не наша ведь это забота. Если все правда, так думаешь, Горюнов не прознает про его художества? За такое сразу к стенке поставят…
– Тоже верно! А чем думаешь наших бойцов занять? А то ведь от безделья дурные мысли сами в голову лезут.
Комиссар кивнул.
– Согласен. Хочу соревнования по рубке устроить. Призы приготовлю – и нашим ребятам веселье, и местным развлечение. Пусть посмотрят, может кто-то к нам добровольцем попросится.
– Да тут уже и подходящих по возрасту парней нет. Всех разобрали. Или наши, или белые.
– Может, и так. А может, прячутся где-то.
– Вряд ли. Где тут прятаться? Хотя всякое может быть…
– Слушай, Иван Мокич! – вдруг оживился Буцанов. – Я вот что придумал: давай пошлем вестового к Клюквину, пусть и они такое соревнование устроят! А потом наши победители сразятся с ихними! И их бойцам занятие будет, и связи меж эскадронами укрепим, и присмотримся – как там у них настроения… Может, что-то и всплывет!