Две жизни
Шрифт:
Вениамин Александрович тоже взглянул.
По дороге с трудом вышагивала лошадь, запряженная в телегу. К задку телеги была привязана за морду и рога крупная корова черно-белой масти. Она упиралась, мотала головой, вставала на дыбы. На телеге стоял здоровый мужик и со всего размаху хлестал лошадь концами вожжей. Та рвалась вперед, но ее сдерживала корова. Тогда мужик бил и корову и дико, безобразно орал, так что было слышно даже через двойные рамы.
— Прекратите! — выбегая на улицу, закричал Вениамин Александрович.
— Чего? — тупо взглянул на Вениамина Александровича мужик.
— Как вам не стыдно так обращаться с животным!
— Чего стыдно! Она, зараза, замучила меня. По пять раз со стада бегит на день. Какого терпежу хватит?
К ним подошел маленький, сухой, как подросток, старик. Поглядел на корову. По ее крупному телу волна за волной шла дрожь, а из широких темных ноздрей, пенясь, пузырилась кровь.
— Надо б прирезать, — неожиданно басовым голосом сказал старик.
— Ни хрена. Очухается, — ответил пастух.
— Сумлеваюсь. Снял бы веревку.
Веревка крест-накрест большим узлом туго затягивала корове голову.
— Сбегит.
— Теперь не сбегит. Теперь уж она вся тут, — сказал старик и примолк, обернувшись на торопливый стук мотоцикла.
К ним на красной «Яве» подкатил председатель колхоза, в кепке и галстуке, в резиновых сапогах.
— Так, — сразу поняв, в чем дело, произнес он, — сними веревку.
— Счас, счас, — с подленькой готовностью засуетился пастух, — только никакого терпежу не было, Василий Сергеич. То в лес убегает, то в кусты. Так я решил ее в стадо доставить, а она вон как... завалилась... — Пастух снял веревку, и тогда стало видно на переносье и скулах содранную кожу.
— Так. За зверство пойдешь под суд, — жестко сказал председатель. — Вы свидетели. — Он поглядел на старика и на Вениамина Александровича.
— Ты че, какой я свидетель, — тут же отказался старик. — Иду, лежит корова, а больше ничего не ведаю.
— А вы? — председатель посмотрел на Вениамина Александровича. На него смотрел и пастух тяжелым, подминающим взглядом.
— Я, собственно... Здесь посторонний, вообще-то... — стал разводить руками Вениамин Александрович..
— Понятно. И без свидетелей обойдемся. Освежевать. Кожу на склад. — И, сев на мотоцикл, председатель тут же дал газ и умчался.
— У, зараза! — выругался пастух. — Геннадий, принеси нож, — сказал он старику.
— Это можно, — ответил тот. Вениамин Александрович пошел домой.
— От дурной, ну и дурной! — негодовала Елизавета на кухне, — это ж надо так стянуть морду. Да ей и дыху не было. Самому бы носатому черту так скрутить. — И осеклась — в избу вошел пастух.
— Дай-ка напиться, — сказал он Елизавете и заговорщицки подмигнул Вениамину Александровичу.
— Бери сам да пей, — недружелюбно ответила Елизавета.
Пастух почерпнул ковш воды, напился и еще раз подмигнул Вениамину Александровичу.
— Верно, друже, сам не раз бывал в передрягах? — сказал он. — Молодца, что не встрял в это дело. Захаживай ко мне, если что. Мой дом в соседней деревне, третий справа, — и уже совсем приятельски подмигнул.
— За что это он тебя так нахваливал? — подозрительно поглядывая на постояльца, спросила Елизавета, как только вышел пастух.
— Не знаю, — резко ответил Вениамин Александрович и ушел в свою комнату.
«Черт знает что такое! — в раздражении думал он. — Чего еще не хватало, в сообщники зачислил... Да, вот она, жизнь, без всякой редактуры...»
Он долго сидел у окна в бездействии, думая о том, как все же жизнь полна всякими неожиданностями. И большей частью такими, которые совершенно не нужны ему как писателю. И на самом деле, зачем ему эта дикая сцена расправы с коровой? Напиши, и обвинят в натурализме, в искажении образа сельского труженика. А если он есть, этот пастух? Впрочем, типичен ли? Он есть, но он не характерен. Да-да, это все рецидивы прошлого... А корова?.. Черт, корова-то пропала. Ужасная, конечно, сцена. Натуралистична. Да-да, натуралистична. Так что уж лучше и не касаться ее. Да, лучше не касаться...»
Поуспокоившись, Вениамин Александрович раскрыл тетрадь и, глядя в окно, выходившее на огород, записал: «Сегодня тепло. Над цветками кружат бабочки. На небе ни облачка».
В последующие дни Вениамин Александрович занимался изучением труда на полях, на фермах. Побывал на птичнике. Ради досконального изучения заглянул в контору правления колхоза. Удивился, увидав среди лучших работников портрет Николая Медведева. Оказывается, он на пахоте перевыполнил норму на двадцать процентов. Вот тебе и на! А груб, непомерно груб!.. Подумал было потолковать с председателем колхоза о выполнении посевных работ, но отказался от этой мысли, понимая, что ему, как пенсионеру, вряд ли будет рассказывать председатель, а раскрывать свое инкогнито пока еще было рано. Впрочем, не так уж важно знать, как работают люди. Нужно другое — их характеры, взаимоотношения, психология. Поэтому надо больше расспрашивать Елизавету, через нее доходить до основного.
— Ох, и дотошный ты! — как-то рассмеялась Елизавета. — И все-то тебе знать надобно. Ну баба, чисто баба, да и то не каждая!
— Да ведь надо о чем-то говорить с тобой, — сказал Вениамин Александрович. — Ну, давай о грибах, о рыбе.
— А что о рыбе? Все ходишь, ходишь, а рыбы не ловишь. Где хоть пропадаешь-то?
— Да нигде, просто гуляю.
— Как барин все одно... А я вот гляжу на тебя, уж сколько живешь у меня, а чего-то из дому не пишут тебе.
— А чего мне писать?
— Как чего, письма. Или уж и думать забыли?
— Просто нет необходимости. Я написал, а им не обязательно, чтобы отвечать. Если что случится, сообщат.
— А может, и сообщать не о ком?
— Почему же не о ком? Я ведь сказал, у меня и жена, и сын, и даже внук.
— Мало ли чего наболтаешь, — усмехнулась Елизавета.
Нет, не верила она ему. Чего-то вертит беженец, и, пожалуй, — самый настоящий бедолага. Поди-ка выгнали из дому, вот и обретается, где придется. И, жалея его своим неизрасходованным бабьим сердцем и приглядываясь к его не такой уж и старой фигуре, находила, что он еще мужик хоть куда, хотя и не первый сорт. Да и где его возьмешь, первый-то, когда у самой полный мешок прожитых лет...