Две жизни
Шрифт:
— Садись-ка, садись, Венимин Лександрыч, — улыбчиво сказала Елизавета. — Ну-ка, давай после баньки-то. После баньки сам бог велел, — усаживаясь рядом с Вениамином Александровичем, говорила Елизавета, наливая в стаканчики.
— Да ведь я не пью.
— А ты и не пей, а только выпей. Пьют-то пьяницы, а мы выпьем, — и чокнулась с постояльцем. — С легким паром тебя.
— Спасибо, только я, право...
— Пей, пей, чего там! — Елизавета сложила губы в трубочку, будто собиралась свистеть, медленно вытянула весь стаканчик мутноватой жидкости и стала быстро закусывать.
Вениамин Александрович отпил небольшой глоток, и, морщась, спросил:
— Что это?
— Самогонка, — просто ответила Елизавета. — Да ты пей, пей, лучше ее ничего нету. Чистая, с сахару. Не то что там с дерева или кака химия. Пей!
Вениамин Александрович качнул головой и отпил половину стаканчика.
— Да ты что, ровно и не мужик. Нет уж, тяни до дна! Вытянул.
Елизавета раскраснелась, глаза у нее повлажнели, и вся она как-то пообмякла.
— Что же, так ты и станешь тут жить один, а жена там? — заглядывая в лицо постояльцу, — спросила Елизавета.
— Да, так придется.
— И не заскучаешь без бабы-то?
— Пока не скучаю.
— Значит, мало к ней тянешься. Или, хоть и долдонишь, что и жена у тебя и сын, а чего-то не верится. Чего-то у тебя не так. Можа, один ты, а? Ты не скрытничай. Всякое бывает в жизни. А у меня, если захочешь, живи сколько надо.
— Ты как-то странно говоришь.
— А чего странного? Дом, сам видишь, большой, обихожен. Хозяйство в порядке. Чего еще? Вот, погоди, огород поспеет, и огурец свой, и редиска, и ягода земляника, черна смородина, яблоки. Да живи не тужи. — Елизавета говорила и не сводила своих повлажневших глаз с Вениамина Александровича. Ей нравился бледный, продолговатый брус его лица, тонкий нос, точно деливший лицо надвое. Нравилось и то, что постоялец обходителен, не пьяница — так почему бы ему и не жить у нее, почему бы и не пригреть бедолагу. Так думала Елизавета.
Вениамин же Александрович хотя и видел, что Елизавета не верит в существование его семьи, — и на самом деле, чего он затесался сюда один? — как-то не придавал особого значения ее рассуждениям. Ему было хорошо и уютно. Поэтому, после бани да выпитой стопки, он только размягченно улыбался, почти не слушая болтовни хозяйки.
— Да ты выпей, выпей, — угощала его Елизавета. — Первая колом, вторая соколом. Так говорят. Да на-ко рыжичка, на-ко. — Она выбрала несколько самых крепких рыжиков на тарелку Вениамина Александровича, и он, удивляясь сам себе, выпил еще стопку, подзахмелел и уже каким-то новым взглядом поглядел на хозяйку. «Была бы помоложе, не миновать мимолетного романа», — подумал он, в то же время и мысли не допуская, что между ними что-либо может произойти.
А Елизавета все больше тянулась к постояльцу. Она понимала: «Венимин Лександрыч» — последний шанс на замужество.
— Я здоровая. У меня что руки, что ноги — крепкие. Вот ты сам посчитай, сколь годов я одна, если мой муж погиб в начале войны. Вот тебе крест истинный, никого не было! — Елизавета перекрестилась. — Или не веришь?
— Почему же, верю.
— Да и с Иваном-то много ли пожила. Все уж и забылось, будто и не было.
— Неужели никого и не было?
— Вот тебе истинный крест! Как девушка!
Вениамин Александрович рассмеялся: хороша девушка!
— Верно тебе говорю. Да и где здесь мужика достанешь? Кои вернулись тогда с войны, так к своим бабам, а молодым-то зачем я? Вот и сохранилась. — Она налила еще по стопке.
— Нет-нет, — запротестовал Вениамин Александрович и поднял вверх ладони. — Я буду совсем пьяный.
— Велико дело. Постель-то рядом... Пей, пей.
— Я никогда не пил самогона... Но по запаху он несколько напоминает виски.
— Ну и пей, коли напоминает.
Елизавета чокнулась, и они выпили.
— Ты вот возьми мою руку... У других дряблая, а у меня, как кость. Крутая, — она озорно повела взглядом на Вениамина Александровича. — Потрогай, потрогай...
«Черт возьми, а ведь она меня соблазняет! — весело подумал Вениамин Александрович. — Ну и пусть, все это может пригодиться».
— Ты послушай, что скажу тебе, — сжимая тонкие пальцы постояльца, придвинулась поближе Елизавета. — Жила у нас беженка, после войны примкнула. И вот недавно в соседнюю деревню замуж вышла. А ей шестьдесят восемь нонче стукнуло. Так я спросила, живешь ли с мужиком-то? А как же, говорит, со всей любовью живем. А ему семьдесят. А тоже крепкий еще, крепкий. Но тебя послабже будет. Намного послабже. — Елизавета еще ближе придвинулась к Вениамину Александровичу. Это ему уже не понравилось.
— У меня что-то голова кружится, — сказал он. — Я пойду. Спасибо за угощение.
Он прошел в свою комнату и лег на постель.
И на самом деле голова у него кружилась. Он закрыл глаза и хотел уснуть. Но не тут-то было. Елизавета по-своему поняла его «головокружение». Она присела на край кровати и ласково сказала:
— Умаялся... — И потрогала его волосы. — Реденькие, а мягкие, и седых еще мало.
Вениамин Александрович отвел ее руку.
— Это совершенно не обязательно... И на самом деле, у меня кружится голова. Я хочу спать.
Елизавета с укором поглядела на него.
— Да-да, мне нужно отдохнуть.
— Дрыхни, коли так! — сказала Елизавета и ушла, зло хлопнув дверью.
Но наутро она и виду не показала, что сердится на постояльца. Будто ничего и не было накануне.
— Эх, дрожжей-то нет, а то спекла бы я тебе ватрушку. Ты бы написал в город кому, пусть пришлют.
— Да и в городе не всегда бывают.
— Ну-у? — недоверчиво протянула Елизавета. — Это что же, и пирога не спечь? Врешь ты!
— Да нет, не вру. Бывают, но с перебоями.
— А чего ж так?
— Говорят, брагу варить станут да самогон гнать.
— Ну, верю, если так говоришь... Да как-нибудь расстараюсь, уж угощу тебя ватрушкой.
— Скажи, пожалуйста, а как вы жили до коллективизации? — безо всякого перехода спросил Вениамин Александрович.
— Как жили, обыкновенно.
— Ну, лучше или хуже, чем теперь?
— Скажешь еще. Да как же можно такое сравнивать?
— Значит, теперь лучше?
— Знамо, лучше.
— А вот раньше, говорят, хороводы водили. С песнями по улице гуляли. А теперь вот этого не видно.