Две жизни
Шрифт:
— А зачем мне? Я у хозяйки столуюсь.
— Ну и что, — сказал Тихонов, — сгодятся и эти. А тебе куда деньги-то? — спросил он старуху.
— Ой, Степушка, да рази им места не найдется.
— Это ты верно. Хотя, говорят, при коммунизме их и не будет. Так, товарищ геолог?
— Хорошо, я возьму, только больше не приносите.
— А ягоду? Земляника у меня. Скоро пора подоспеет, как не принести. Принесу. — Тетка Авдотья завязала рубль в угол платка. — А ты переложи яйца-то, а лукошко мне отдай.
— Так ты и отдай хозяйке, — сказал Вениамин Александрович.
— Нет уж, знаю я твою Лизавету. Неси сам.
Вениамин Александрович понес сам.
— Вот яйца купил, — сказал он Елизавете. — Надо освободить лукошко.
— Ну и освобождай, коли купил, — неодобрительно кинув взгляд на лукошко, сказала Елизавета.
— А почему так сердито?
— А как же еще прикажете? Или мои яйца тебе не по вкусу пришлись?
— Да нет, просто как-то неудобно было отказаться.
— Неудобно, — с лязгом переставляя кастрюлю на плите, сердито сказала Елизавета. — А чего про меня скажут? Что, мол, постояльца голодом морю.
— Ну кто так скажет?
— Да та же Авдотья и скажет! А мне чего тогда говорить?
— Ну, извини, не предусмотрел такого поворота. Не сердись.
— Была нужда сердиться. По мне хоть и молоко бери у нее, только уж тогда и съезжай к ней.
— Да ты что? Я просто не мог отказать ей, уж больно она несчастная.
— Будешь несчастная, коли без отца-матери двоих внучат подымает.
— Ну вот, а ты меня коришь.
— Чего мне тебя корить? Кто ты мне? Ни сват, ни брат.
— Ну-ну, ладно, ведь я пожалел ее, и все. А где же отец, мать ребятишек?
— Зять нафулиганил, в тюрьме сидит. А дочка прошлой зимой померла. Вот Авдотья и мыкается. Да еще и хворая. А была куда тебе! После войны в одной упряжке со мной ходила. Загоняла меня.
— Как — в одной упряжке?
— А лошадей не было, так на себе пахали. Ревматизма у ней. Сначала лютиком лечилась. Приложит к больному месту, во какой пузырь вздует. Помогало. Ну, а теперь у ней кожа старая, так и лютик не помогает. Ну, чего стоишь, выкладай на подоконник, да неси лукошко-то. Поди ждет человек.
Вениамин Александрович усмешливо качнул головой на такое к себе обращение и пошел к тетке Авдотье. В сенях он встретился с высокой девушкой в легком плащике, в резиновых сапожках.
— Вот, пожалуйста, — отдал Вениамин Александрович лукошко старухе.
— Так я тебе принесу, принесу ягод-то, — пообещала тетка Дуня.
— Нет-нет, вы уж с моей хозяйкой договаривайтесь. Если она возьмет, не возражаю, но только с ней.
— Во как Лизка приструнила беженца, — всплеснула шутливо руками тетка Дуня, — вот так бы вас всех, мужиков, надо.
— Окромя меня, — затаптывая окурок, сказал Степан Тихонов, — я сознательный. А ты с чего взяла, что данный товарищ — беженец?
— А как же не беженец, если к нам бобылем прискакал. Знать, дома своего нету, — ответила тетка Дуня.
— Аргумент. Хоть в КВН тебя, тетка Дуня. Но, однако, сам стоишь и дело стоит. Покудова.
— Так я принесу, — еще раз пообещала тетка Дуня, — а Лизку не слушай. Кто она тебе, чтобы слушать? Своей головой живи.
Вениамин Александрович вернулся к себе.
Елизавета с девушкой сидели в кухне. На постояльца они и внимания не обратили, продолжали свой разговор, громко, не стесняясь.
— Так когда же он свадьбу-то намечает? — заинтересованно спросила Елизавета.
— А он и не думает, — ответила девушка.
Из окна падал на нее ровный свет, от которого не бывает теней. Лицо у девушки было, как говорят, точеное, с большими глазами, чуть вздернутым носом и ровной строчкой белых зубов.
«Недурна, недурна», — отметил про себя Вениамин Александрович, проходя в свою комнату.
— Эх, Танька, Танька, — пожалела Елизавета, — хорошая ты девка, всем удалась, а только характеру у тебя нету. Мужика, а особо парня, надо в руках держать. Чтоб как телок за тобой ходил.
— А зачем мне телок?
— Это к слову. Но к слову верному, чтоб самой телкой не быть.
— Ладно, может, и наладится. Так-то ведь хороший он...
— Куда как хороший! Тебе уж, поди, двадцать будет?
— В мае.
— Ну, вон каки года. Другие уж ребят за стол сажают, а у тебя еще и солнышко не вставало.
— А что делать-то?.. Тут уж ничего не сделаешь.
— Не любит он тебя.
— Не знаю. То бежит ко мне, то нос задирает. То опять ласковый.
— Ласковый. Оходить бы его, черта, хорошим колом, тогда бы и взаправду стал ласковым...
Вениамин Александрович еле успевал записывать разговор. Сам, сам материал к нему шел! Чего же и желать лучшего. Теперь только бы еще парня повидать, и вон он — сюжетный узел. Накручивай и разматывай.
— Так заходите, тетя Лиза.
— Спасибо, милая. Только вон огурцы уж по третьему листу пошли, так с ними сколько делов. Ну-ко, сними пленку, да полей, да натяни, а их у меня шесть гряд.
— Ну, вечерком. Отдохнуть тоже надо.
— Приду, приду, а как же. Кланяйся матке. Приду, приду.
Татьяна ушла. Елизавета походила по кухне.
— Лександрыч, не спишь ли?
— Нет-нет, — закрывая толстую тетрадь, ответил Вениамин Александрович.
— Можа, чай вскипятить? Аль молока попьешь? А то уйду на огород.
— Молочка выпью. А кто это был? — выходя на кухню, спросил Вениамин Александрович.
— Танюшка. Хорошая девушка, а вот судьбы нет. Треплется с ей парень один, а жениться велит погодить. Парней-то мало, вот и выкобенивается: — Елизавета обернулась к окну, заглянула, — Ой, чего это он, дурной, делает-то! — вскрикнула она.