Две жизни
Шрифт:
Трудная экспедиция. Тяжелый путь... Заветное устье Меуна все еще остается в стране желаний. До него не меньше ста километров, а мы от силы проходим в день десять.
Дома почему-то предполагалось, что каждому рабочему должно на неделю хватить пары рукавиц, на самом же деле брезентовых рукавиц хватает только на день. К вечеру они уже превращаются в тряпки. Дома почему-то казалось, что весь речной путь можно покрыть за месяц, но вот уже месяц на исходе, а впереди...
— Я не понимаю, неужели нельзя было перебросить нас на самолетах? Ведь
— Глухие места тем и трудные, что к ним приходится добираться либо пешком, либо на лодках, либо на лошадях. Что такое самолет в тайге? Это человек без ног. Ему нужен аэродром или хорошая водная площадка. А тут столько перекатов, — спокойно говорит Костомаров. — Но ведь на то мы и изыскатели. Самое трудное выпадает на нашу долю, после нас будет легче.
— Да, но от ваших объяснений не легче, — фыркает Зацепчик. — Верно, Юрий Степанович? — Это он к Покотилову.
— Вполне с вами согласен, — отвечает Покотилов.
Плывем...
Над каждой лодкой табун комаров. Кто нас только не ест! Появились слепни разных мастей: черные с желтыми тигровыми полосами, величиною с орех; пепельно-серые с изумрудными глазами, ярко-коричневые мохноногие. И все они плотным кольцом окружают нас, вгоняют в шеи, руки гребцам толстые тупые хоботки. Цевкой на груди стынет кровь. Кроме того, появился мокрец. Его еле глазом различишь, настолько он мал. Дымок какой-то. Эта мошкара проникает даже в сапоги, в накомарники. Особенно страдает Яков. У него лицо вздулось. Расчесы превратились в язвы.
Небо затянуло тяжелыми серыми тучами. Комары до того озлели, что кажется, будто на лицо и руки сыплются раскаленные искры. А это верный признак дождя.
Караван растянулся на полкилометра, потребуется по меньшей мере час, пока все подтянутся. Для ночлега выбрали небольшой островок, заросший тальником. Не очень-то удачное место, лучше бы открытое. На открытом месте, при ветре, комара нет. Но что же делать? Немного выше стоянки — громадный завал, он почти преграждает протоку. Вода с силой устремляется в узкую горловину, в ушах стоит беспрерывный рокот.
Ночью пошел дождь, во всех углах слышалось лопотанье капель, будто за палаткой работал маленький паровичок: «Тук-тук-тук-тук». Тайга шумела. Было темно. Под соседним пологим время от времени вскрикивал Коля Николаевич и что-то быстро-быстро бормотал. Он болен. Наверное, простыл, а врача нет.
Костомаров оторвался от нас. Мы едем по его следам. На каждой развилке реки, на каждом протоке Кирилл Владимирович оставляет нам шест, воткнутый в воду, с бумажкой:
«Надо плыть влево. К. К. 14 августа».
Он решил исследовать пойму. Накануне отъезда он так говорил нам:
— Есть два варианта: правобережный и пойменный. Правобережный приемлем, но дорог. На нем семь мостовых переходов, два больших тоннеля. Пойма же не исследована. Возможно, трасса на ней будет более экономичной.
— Градов уверен, что единственно правильный вариант — правобережный, — сказал Мозгалевский.
— Тем лучше, но все же пойму надо знать. Тем больше будет и у меня уверенности в градовском варианте.
Мы уже отстали на три дня от Костомарова. У меня такое ощущение, что он плывет и ночью.
— Да, это на него похоже, — говорит Мозгалевский. — Ему все нипочем, лишь бы дело сделать. Я бы даже сказал, он немного одержимый какой-то...
— Это плохо? — спросил я.
— Это рискованно, — ответил Мозгалевский.
Тетрадь двенадцатая
Чем выше в верховья, тем короче протоки. Час едем по протоку, час по Элгуни и опять попадаем в проток. До сих пор у Соснина аварий не было, но сегодня и ему фортуна изменила. Его лодка перевернулась. Спасли все, кроме весов. Соснин стоит на берегу и недоуменно разводит руками:
— Какой же я заведующий хозяйством, если одни гири остались?
Удивительная вещь: каждый день тяжел, и, казалось бы, не до веселья, но сколько у нас смеха! Стоит Соснин, говорит насчет гирь, и мы хохочем. Сегодня загорелась наша палатка. У входа в нее лежал дымокур, трава высохла, вспыхнула, и огонь перебросился на палатку. Зацепчик в это время сидел и брился. Ему и ни к чему было, что начинается пожар. А Шуренка заметила, схватила ведро с водой и плеснула на палатку. Но кто ж знал, что именно в эту минуту Зацепчику придет мысль высунуть свою голову. Он высунул, и Шуренка окатила его. Он выскочил мокрый, с намыленной бородой и закричал:
— Хулиганство! Я буду жаловаться!
Шуренка до того смеялась, что дважды посолила суп, и есть его, конечно, было нельзя.
— В кого-то влюбились, — сказал Зырянов, возвращая ей полную тарелку.
Неподалеку стоял Яков.
— Не сумлевайтесь, это мы быстро поправим, — сказал он.
— Разведете?
— Разводиться не будем, а вот как пройду разок-другой дрыном, сразу в порядок войдет и про любовь забудет, — мрачно пошевеливая бровями, ответил Яков.
— Вы меня совершенно не поняли, я имел в виду, что суп водой разведете, — сказал Зырянов. — Странный вы человек.
— Ничего, поняли. Для себя мы не странные...
Ну что же, конечно, опять был хохот.
Сегодня я весь день не вылезал из воды. Как болят руки и грудь! Голова тяжелая, и все время тянет в сон. Так не только со мной. Единственное желание у всех — отдохнуть. Многие рабочие клянут тот день, когда согласились ехать в экспедицию. Почти нет соли. Пшено стало затхлым, не раз перетопленное сливочное масло отдаст какой-то гадостью. Все чаще раздаются не особенно-то лестные слова о руководителях экспедиции. Достается и Лаврову. Но я не могу согласиться. Перед моими глазами стоит высокий человек с трубкой во рту. Нет, нет, он тут ни при чем, просто тяжелая экспедиция.