Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
– Карлу, мою жену, и нашего ребенка, который должен был вот-вот родиться, – ответил он. – Их убили перед рассветом. Я опоздал – как и к твоему отцу.
– Вы говорили, что должны найти убийц. – Юсти хотел приободрить его, но не мог скрыть своего беспокойства. – Вы за этим идете?
– Я с вами, – сказала Паскаль. – Я помогала отцу и могу помогать вам. Вы это знаете. Девочка может делать то, что не можете вы, пробраться туда, куда не проберетесь вы. Я буду делать все, что скажете!
Тангейзер снова ощутил, как его грудь затопила волна из океана чувств, не отмеченного на карте и почти неизведанного. Он потерял стольких людей, которых любил, потерял лучшую часть себя самого. Мысль о еще одной потере была невыносима. Он отвернулся от горящих глаз девушки, с обожанием смотревших на него. Возможно, с ним говорит Господь. Возможно, он просто боится услышать Его глас. Но если ему удастся вывезти из Парижа Орланду и этих дорогих его сердцу друзей, какой смысл разгадывать загадки? Иоаннит снова повернулся к детям:
– Я собираюсь позаботиться об останках Карлы. Привести сюда своего сына. И Грегуара. Справедливость подождет. Сначала нужно просто выжить.
На улице он подошел к Фроже.
– Рано или поздно Марсель выйдет на тебя. Скажешь ему, что помог мне и этим детям добраться до Вилля. Ему нужен я, а не они. Ле Телье охотится на меня с той минуты, как я оказался в Париже.
– Почему? – удивился сержант.
– Не знаю. Но если детям причинят вред в этом доме, я сожгу дом дотла – вместе с тобой. Так что позаботься обо всем сам.
Глава 17
Родильная комната
Казалось, родильная комната находится в волшебной стране, где время не то чтобы остановилось, а движется по кругу. Начнутся схватки – и Карла оседлает эту волну и будет держаться на ней, пока та не схлынет, но затем придет следующая, такая же неожиданная. Однообразие истощало женщину почти так же, как боль. В комнате была кровать, покрытая куском парусины, пятнистой от старости, но не гнилой, а сверху еще простыней. На полу лежали сухие камыши. Роженица ходила, садилась на корточки, опиралась на спинку скамьи… Несколько раз она присаживалась на ночной горшок, но не могла выдавить из себя ни капли. Устав, графиня прилегла, ворочаясь с боку на бок и не находя удобного положения. Она стонала, прекрасно понимая, что издает звуки, похожие на мычание коровы. Иногда схватки вырывали ее из объятий сна, но заснуть в любом случае удавалось всего на минуту-другую. Волшебные сказки. Сны. Сколько времени заключено в минуте или в двух?
Алис заверила гостью, что в ее доме уместны любые ругательства и проклятия. Но Карла не ругалась и не жаловалась. Сдержанность – последнее, что осталось у нее от гордости: всё остальное она без колебаний отбросила. Несмотря на задернутые занавески, жара была невыносимой. В воздухе висел дым сандалового дерева, почти невидимый, за исключением тех мест, где его голубоватые струйки попадали в лучи света. Тощий мальчишка по имени Гуго выполнял поручения старой хозяйки – приносил воду, простыни и чай. Карла слышала, как он спрашивает о ее самочувствии, но в комнату его не пускали.
Итальянка переоделась в белую ночную рубашку, которая, как и ее волосы, тут же пропиталась потом. Она сравнивала себя с охваченной огнем башней, которая плавится, трескается и распадается на части. Нескончаемая борьба вымотала ее, лишила последних сил, словно она сражалась с самой жизнью и они держали друг друга за горло, катаясь по грязи. Роженица вспомнила рассуждения Борса о природе торжества, радости и наслаждения, вызванных борьбой против боли, страха и смерти. Может, именно эти чувства испытывает Матиас во время битвы? Вряд ли, хотя если это и правда, такую радость Карла понять не могла. Но жизнь привела ее к Алис, и это уже само по себе было радостью.
Графиня де Ла Пенотье лежала на спине, потому что так приказала, а если точнее, то посоветовала ей хозяйка дома. Старуха осмотрела ее и объявила, что дело движется. Теперь она оборачивала влажную льняную простыню вокруг живота своей подопечной. Ткань была пропитана раствором из отвара рябины и яичных желтков, посыпана толченым оленьим рогом и ладаном – Алис утверждала, что такая процедура помогает избежать растяжек и складок на коже. Так это или нет, было неизвестно, но ощущение показалось Карле приятным.
– Алис, что будет с нами, когда все закончится? – спросила роженица.
– Этого не знают даже карты.
– Я теперь не похожа на саму себя, но думаю, что в любых обстоятельствах мы нашли бы друг в друге нечто достойное восхищения. Я бы точно нашла.
Пожилая женщина рассмеялась, закашлялась и сглотнула, после чего продолжила разглаживать ткань круговыми движениями.
– Разрази меня гром, старуха еще не встречала такой, как ты, и должна признаться, что этот урок хороших манер заставил ее устыдиться. Так ведут себя сильные, – объявила Алис.
– Не знаю, кого вы имеете в виду под «сильными», но сегодня сильной меня не назовешь. А что касается манер, то это мои манеры, и больше ничьи.
– Женщина хотела лишь вернуть тебе комплимент. Здесь, во Дворах, мы к ним не привыкли, так что прости, если она неудачно выразилась.
– Нет, это я должна извиняться – от вас я видела только доброту.
– Нет, нет, больше не будем об этом. Если ты спрашиваешь, не разорвется ли наша связь после того, как родится ребенок и ты достаточно окрепнешь, чтобы уйти, – конечно, не разорвется. Наши судьбы сплетены, и мы разделили – разделяем – самую священную из чаш. Ладно, хватит рассуждений. Хорошего понемножку. Черт возьми, старая женщина редко выходит из дома, а уж дальше Двора лет десять не ходила. В следующий раз она отправится дальше рыбных прилавков и, если уж на то пошло, дальше кладбища.
– По крайней мере, я знаю, где вас найти.
Алис прижала ладонь к груди Карлы:
– Ты найдешь меня здесь.
Со двора, скрытого занавесками, донесся шум. Хозяйка выглянула в окно, после чего с трудом поднялась и вышла. Роженица сжала кулаки – схватки заставили ее приподняться на матрасе. Застонав, она унеслась на новой волне боли, а потом вытерла пот синим шарфом. Алис вернулась, держа в руке плотный лист бумаги размером примерно с книгу.
Старуха присела на край кровати и протянула этот лист гостье. Карла удивленно охнула. Это был поясной портрет удивительно красивого юноши, с обнаженным торсом и поворотом лица в три четверти. Черты его лица были аристократическими и одновременно грубыми, округлости и углы скул, лба и подбородка составляли идеальную гармонию, а мускулатура тела выглядела настолько пропорциональной, что невольно закрадывалась мысль о художнике, стремившемся изобразить аллегорию мужской красоты. Однако рисунок был настолько искусен – нежное сочетание красок, уверенность и легкость штрихов, выразительность, нежность и сострадание, – что Карла не сомневалась: это портрет реального человека. Юноша смотрел с портрета высокомерно и свирепо, словно художник был для него врагом, хоть и презираемым. Его взгляд был взглядом человека, сознающего, что мир лежит у его ног. А свою усмешку он мог унаследовать только от матери.
– Гриманд, – сказала Карла.
– Самый красивый парень из тех, что я видела. А теперь обреченный на муки, – вздохнула старуха.
Итальянка посмотрела на Алис и увидела глубокую печаль, заполнявшую ее сердце. На языке графини вертелись многочисленные вопросы, но по сравнению с печалью пожилой женщины они казались банальными. Мать короля воров должна была сама рассказать свою историю, возможно, впервые в жизни. Карла взяла ее за руку и стала ждать.
– Ты видела, в кого превратился мой сын, – заговорила Алис. – Десять лет прошло, день за днем, с тех пор как нарисовали этот портрет. Гриманд живет под проклятием, которое медленно пожирает его. То, что мы видим снаружи, – это всего лишь проявление порчи, которая поразила ствол дерева и пьет его соки. И прокляла его я. Из-за женщины и из-за ребенка, которого они сделали, а еще потому, что я ревновала, потому что зло скрывалось в моем сердце и ждало своего часа.