Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
«Пилигримы» не могли слышать их разговор, однако Тангейзер заметил растущее удивление в их рядах. Теперь, когда исход дела был решен и к их унижению могли прибавиться измена, обман и издевательства, ополченцы пришли в ярость. Поток проклятий и оскорблений звучал более искренне, чем прежде, но иоаннит не видел ни одного, кто хотел бы умереть, когда приближалось время отправляться в теплую постель.
Он спросил себя, почему жизнь заставила его иметь дело с такими свиньями, но не успел найти ответа. По берегу разнесся вопль. Этот душераздирающий крик тронул бы даже Матиаса, если бы не вырвался из глотки Гарнье. Значит, стрела попала ему в кишки, а не в мышцы с костями. Ее наконечник, наточенный Алтаном, резал внутренности капитана при каждом его движении или вдохе. Спустя мгновение Бернар снова закричал.
– Ради крови святого Иакова! – воскликнул кто-то рядом с ним.
Тангейзер подумал, что кто-то молится о чуде. Но, увидев склонившуюся к Гарнье фигуру, понял, что ошибся. Человек выпрямился. Это был лейтенант Бонне. После того как Матиас покинул Нотр-Дам, этот рьяный маленький поганец доставлял ему больше всего неприятностей. Первым побуждением рыцаря было прикончить его, но провоцировать милицию показалось ему неразумным. Госпитальер заколебался и тут же получил подтверждение, что нерешительность до добра не доводит.
– Ради крови святого Иакова! – снова крикнул Бонне. – За Бога и короля!
Толпа взревела, поначалу нестройно. Но призыв был подхвачен.
Мальтийский рыцарь подстрелил лейтенанта, и тот упал на своего командира, умножив его мучения.
Тангейзер отвернулся.
Орланду к тому времени уже перебрался через борт ялика.
Гриманд обеими руками держал алебарду. Малан что-то кричала ему.
– Паскаль! – позвал ее Матиас.
Девушка умолкла и посмотрела на своего учителя. Тот указал ей на ялик.
Потом он снова повернулся к толпе.
Задние ряды напирали, вытолкнув двух «пилигримов» на плашкоут. За ними прыгнул третий, уже по собственной воле, а затем и четвертый. Иоаннит подождал, пока враги собьются в кучу, и выпустил стрелу в первого. Оперение исчезло в животе его жертвы, и она упала, а следующий за этим человеком ополченец опустился на колени – окровавленная стрела торчала у него в паху. Тангейзер вставил в лук последнюю из зажатых в кулаке стрел и выстрелил в двух следующих «пилигримов», пригвоздив их друг к другу и сделав похожими на двух собак во время случки. Все мышцы у него уже болели от усилий, которые требовались, чтобы натянуть лук Алтана. Поведя плечами, рыцарь оглянулся.
Гриманд алебардой приподнимал утку. После каждого движения он останавливался – приступы боли то захлестывали его тело, то отступали. Только Париж мог породить этого силача, и только Парижу под силу было его сокрушить. Все, что осталось у Инфанта Кокейна – почти ничего, не будь его сердце таким большим, – он вложил в это последнее усилие. Освободить детей, которые освободили его.
Госпитальеру было жаль оставлять Гриманда. И он был рад, что не видит Паскаль. Все, кто должен был плыть в ялике, уже сидели на своих местах. Все, кроме него. Матиас снова повернулся к берегу.
Энтузиазм «пилигримов» на причале несколько остыл, и никто больше не решался прыгнуть в плашкоут.
На берегу, на пристани и на площади, все еще звучали насмешки и воинственные крики, но никто не проявлял желания подкреплять слова действием. Все только кричали, призывая сражаться во имя Бога и короля. Бог. Король. Святой Иаков.
Святой Иаков. Ради его святой крови.
Кровь, кровь, кровь…
Эти слова не оскорбляли бы так сильно мальтийского рыцаря, знай выкрикивавшие их люди, о чем говорят. Тело Тангейзера было покрыто густой, чернеющей слизью, местами до половины дюйма толщиной. Это была кровь людей, которых он презирал. И невероятная, невиданная прежде усталость. В желудке у него было пусто. Хотелось пить, и болели ноги. И во всем этом не было никакой необходимости.
Госпитальер повернулся к ополченцам спиной и обнаружил, что не желает делать следующий шаг. Никаких благородных аргументов за то, чтобы сделать это, у него не было, были только самые низкие, да еще много убедительных доводов против. Нет, так не должно быть! Эти собаки всю ночь преследовали его, и ему приходилось бежать. Конечно, он как следует проредил их стаю, но остальные вернутся домой и будут рассказывать свою версию случившегося, в которую совсем скоро сами поверят. Но Тангейзера волновали не их чувства, а его собственные. Он ругал Орланду за подобные порывы – и знал, что это тоже привилегия юного возраста. Но что ему делать с воспоминаниями о том, как эти трусы и убийцы детей осыпают насмешками его удаляющуюся спину?
– Мой Инфант, – позвал он слепого великана.
Гриманд остановился. С такого расстояния казалось, что он смотрит прямо на рыцаря.
Матиас снял колчан и положил его рядом с луком Алтана.
– Дашь мне минутку? – попросил он Гриманда.
– А я могу пойти с тобой? – поинтересовался тот.
– Ты уже со мной.
– Ты упрямый человек.
Тангейзер переступил через оскверненное знамя и прыгнул в последнюю лодку.
Подняв копье, он посмотрел на «пилигримов», и насмешки смолкли. Все с любопытством смотрели на него.
– Дайте мне ту клетку, – велел им иоаннит.
– Какую клетку? – удивился кто-то из его противников.
Рыцарь указал наконечником копья на клетку с мертвыми обезьянами:
– Погрузите ее в этот плашкоут, и я позволю вам поцеловать своих жен на ночь.
Те, кто стоял ближе к клетке, принялись рассматривать ее.
– Дохлые кошки. Или крысы, – донеслись до Матиаса их голоса.
– Это обезьяны. Наверное, из Африки. Жуть.
– Может, они заразные?
– Скажи ему, пусть сам возьмет.
– Идите и возьмите их сами!
Двое из тех, кого госпитальер подстрелил, были еще живы. Первому он перерезал горло, и ближний из «пилигримов» попятился. Остальные последовали его примеру. Тангейзер прикончил второго раненого и шагнул на корму лодки.
Один шаг на кормовую банку, следующий – на причал.
Гордость заставила первого «пилигрима» вернуться на место, и он опустил свою полупику. Матиас уклонился от его неуверенного удара и, поднимаясь со скамьи на причал, вонзил копье в пах противника, а затем отбросил его в сторону.