Двенадцать шагов фанданго
Шрифт:
— Нет, нет, нет и нет, — возразил он. — Преступления с применением насилия крайне редки в этих местах. Побережье и внутренние районы пользуются репутацией зоны с самой низкой преступностью в Европе. Можете быть уверены, что шансы стать жертвой преступного насилия здесь гораздо ниже, чем у вас на родине. Две жертвы — известные преступники, мы уверены, что их гибель как-то связана с организованной преступностью. Обычному туристу здесь абсолютно нечего бояться.
— Думаете, скалолазание не опасно?
Он откинулся назад и бросил на меня взгляд:
— Разве скалолазание вообще безопасно? Вы скалолаз?
Я затряс головой:
— Ни в коем случае.
— Тогда вам нечего бояться.
— О'кей, — согласился
— Что случилось с вашим лицом?
— С этим? — Я смотрел ему прямо в глаза, не желая воспроизводить снова версию о скалолазах. — Меня избили у автобусной станции в Малаге.
— Кто?
— Не знаю. Может, хулиганы. — Я коснулся шеи. — Они забрали мое распятие.
Последнее замечание было уместно: такая подробность давала надежду.
— Вы заявили об этом?
— Нет, — вздохнул я. — Для чего?
— Вы знаете для чего, — ответил Эстрелада, — но лучше это сделать в полицейском участке Малаги. Могу только послать им уведомление об инциденте.
Я махнул рукой в знак того, что меня это не волнует.
— Как хотите.
— Что вы делали прошлой ночью на дороге в лощине?
— Искал цветы.
Эстрелада устремил на меня тягучий, полный сомнения взгляд:
— Во тьме?
Что-то во мне внушало подозрения. Я догадывался об этом по выражению загорелого лица Эстрелады. Но он ведь расследовал тройное убийство и пожар, и я мог казаться либо невиновным и глупым, либо виновным и чрезвычайно хитрым. В любом случае он понимал, что, допрашивая меня, теряет время, и отпустил меня со зловещим предостережением, что мы увидимся снова.
— Убежден, все, что вы мне говорили, выдержит проверку, — улыбнулся он. — До свидания!
Возвращаясь назад в свою камеру, я подавил удивление, когда увидел Хенрика, шаркающего в моем направлении. Его лицо в карикатурном виде выражало возмущение действиями полиции. Нижняя губа была выпячена, сзади полицейский подталкивал его сгорбленную спину, совершенно не считаясь с его правами. Его влажные карие глаза и пышные усы выглядели жалко, когда мы встретились у запертых внутренних ворот, я осторожно кивнул в знак приветствия. Стоя в своей новой экипировке с дизайнерскими этикетками и расцветкой, он устало кивнул в ответ, не выказав удивления или даже потрясения, характерного для моих старых приятелей.
— Слышал о пожаре? — спросил со вздохом.
Я кивнул.
— Что случилось?
Хенрик подергал свой амулет.
— Не знаю. С прошлой недели я был на побережье. Как только пришел сюда заплатить свои штрафы, эти подонки меня схватили. — Он выглядел взбешенным.
— Сколько времени тебя держат?
Хенрик нахмурился:
— Уже много, они готовы разорить меня из-за арендованной машины. Как ты?
— Средне, — ответил я. — Бюрократическая неувязка.
Конвоиры Хенрика, наконец, вспомнили код замка, беседа закончилась, когда каждого из нас повели в противоположном направлении.
— Удачи! — воскликнул я, словно удача зависела от меня.
В камере, страдая бессонницей, я позволил своему мозгу развлекать себя картинами воображаемого пожара — пламени, пробивающегося сквозь заплеванный потолок. Сильный дождь, из-за которого я промок, заливал сокамерников, стекал с их лиц, собираясь в радужные лужи вокруг их тел.
Гельмут и Микки погибли, это прекрасно.
Неизвестный местный житель тоже погиб, как Луиза, Моралес и его дородный коллега.
Крепость сгорела, и гвардейцы искали по крайней мере двух человек. Возможно, Гельмута и Микки убили цыгане, бродяги или воры в ситуации, весьма далекой от моей, но это маловероятно. Я не нуждался в доказательствах, чтобы понять, что последнюю сцену в жизни Гельмута, наполненную дымом и кровью, устроил Жан-Марк. У меня было жуткое ощущение, что я знаю и анонимного местного жителя.
Имелось
Моя история напоминала змею, ползущую по лезвию ножа.
Что они обнаружат, когда постучатся в дверь дома Кровавой Мэри? Бездыханный, с открытыми глазами труп женщины, задохнувшейся от собственной блевотины при свете утренней зари?
Трупы не обвиняют и не отрицают. Я буду клясться, что она выглядела прекрасно, разве что была немного удрученной, когда я ее оставил. Да, я знал о ее пагубной привычке, но как я мог ей что-либо сказать, после всего, что она пережила? Разве они не знали, кем была Мэри Бедфорд? Разве они не знали, что сотворил ее муж? Они знали, с кем ей пришлось жить. Я был единственным родственником, который заботился о ней, и, если бы меня не связали здешние бюрократические формальности, мог бы вернуться в Ла-Мендиросу вовремя, чтобы спасти жизнь несчастной женщины. В Англии никого не сажают в тюрьму за то, что он забыл свой паспорт, в конце концов, я чист, не правда ли? Мне кажется, единственное, что они могут сделать в такой ужасной ситуации, — это отпустить меня домой и позволить мне уладить дела несчастной тети…
Это было не ахти какое оправдание, но другого у меня не было, к тому же оно давало надежду лишь в том случае, если Мэри была мертва. Воспоминание о той гнутой чайной ложке, наполненной доверху сладким коричневым наркотиком, устраняло всякие сомнения: Кровавая Мэри умерла, и я отчасти был виновен в этом. Я уже вышел за рамки морали и опустился на дно общества, в самую клоаку. Мои желтые глаза отчаянно моргали в темноте, а вновь отросшие «баки» чесались. Я опустился на уровень Жан-Марка, и, если бы мы повстречались снова, действовали бы на равных. Это, в любом случае, паршивый выбор: узник или преступник, изоляция или преследование закона. Я должен был либо принять цепи, веревки, шнурки, нити, которые привязали бы меня к обществу, а вместе с ними номерные знаки, фото опознания, судебные дела и допросы, либо выбрать свободу, которая влекла за собой, в конечном счете, ограничение. Я должен был выбрать жизнь в раю и удовлетворять свой аппетит по строго расписанному меню или жить без этого и есть то, что удалось добыть. Я должен был подвергаться вместе с овцами опасности потерять шкуру — или жить вместе с волками.
Я хотел жить с волками.
Интересно, что бы сказал на это Иисус…
24
Когда за мной пришли снова, уже рассвело. Я отправился на следующий допрос с чувствами облегчения и настороженности одновременно.
Меня провели мимо женщин невысокого роста со швабрами в ту самую комнату допросов, где я уже побывал раньше. Передо мной открыли дверь и подтолкнули к тому же стулу у того же стола. Магнитофон исчез, в это утро копом был смуглый мужчина лет сорока с печальными глазами, прилизанной прической и усами, которые придавали ему вид иракского шпиона. Он был не один. Когда он указал мне на стул, гость повернулся и поприветствовал меня.