Двенадцать ворот Бухары
Шрифт:
Поэтому он сказал серьезно:
— Это не лживая бумага.
Справедливость твоей власти и заботу о подданных еще надо проверить. Оттого, что ты говоришь «халва», во рту сладко не будет.
— В воззвании надо это сказать
— А раз надо, значит, и можно! — пренебрежительно засмеялась мать эмира.
Асад уже готов был признать себя побежденным и уйти ни с чем. Но мать эмира заговорила по-другому и сама вывела его из затруднения.
— Ты мне сказал — и это правда, — что воины газавата разошлись по всему Бухарскому эмирату, каждый со своим маленьким отрядом воюет отдельно и их легко победить. Это нехорошо. Если ты хочешь их соединить, если ты не пожалеешь жизни для восстановления власти эмира, я могу дать тебе в руки такую грамоту, которая имеет силу перстня Сулеймана! Хочешь?
Это смелое и неожиданное предложение озадачило Асада — он не ждал его от невежественной старухи, доживающей свой век. Он подумал минуту и сказал:
— Под нашим воззванием нужно поставить вашу печать… ведь мне для этого и разрешили войти к вам и говорить с вами, иначе не позволили бы. А вот перстень Сулеймана, конечно, другое дело. Скажу вам, государыня-матушка, что вы с вашей проницательностью угадали сокровенную тайну моего сердца, но я верю, что она останется между нами. Сейчас моя единственная цель — собрать борцов за веру, объединить их. Если бог даст мне силы и вы, госпожа, благословите меня, я возьмусь за это дело.
— Ну ладно, я поставлю печать под твоим воззванием, — сказала мать эмира. — Но не показывай его курбаши Джаббару или кому-нибудь из крупных военачальников — они не поверят. Приходи завтра в это же время, я дам тебе совсем другую грамоту, ты будешь доволен. Но ты должен быть верен тому, что обещал, а то бог тебя накажет — погибнешь!
— Очень хорошо! — сказал Асад, думая про себя: «Ты только приложи печать и дай мне обещанную грамоту, остальное я уж сам знаю». Вслух он сказал — Конечно, я буду верен обещанию Но завтра прийти я не смогу, не пустят… ведь меня могут заподозрить.
— Я напишу письмо Мирзо Муиддину, а завтра ты принесешь ответ от него.
— Хорошо, — сказал Асад и стал ждать письма. Мать эмира обратилась к Оймулло Танбур:
— Пиши! «Мирзо Муиддинбай! Мы довольны вашим гостеприимством, под сенью вашего покровительства мы живы и здоровы. Частокол ружей, поставленный вокруг Коплона, укрепляйте, а то как бы мы не убежали… Ну ладно, ваша воля! Если хотите быть милостивым, пришлите мне с подателем сего письма весточку о здоровье эмира Алимхана. Будет неплохо, если добавишь к этому корзинку гранатов.
Завтра буду ждать ответа. Государыня-мать».
Оймулло написала письмо и отдала его матери эмира. Та поставила печать и передала Асаду.
— А воззвание? — спросил Асад.
— Ах да, воззвание… — насмешливо сказала старуха и тоже поставила под ним печать.
Асад взял воззвание, поблагодарил и удалился. Тогда Оймулло Танбур обратилась к старухе.
— Государыня, — сказала она, — разрешите теперь и мне пойти домой. Мой муж, Тахир-ювелир, совсем истомился от тревоги за меня.
— И ты убегаешь?
— Я буду приходить навещать вас.
— Если не придешь, я напишу Мирзо Муиддину, он пошлет солдат, приведут под конвоем.
— Бог даст, в этом не будет нужды.
— Ладно, иди, разрешаю! Но сначала напишем нашу грамоту, приготовь перо и бумагу.
Оймулло поклонилась, вышла и вздохнула с облегчением.
Осенние ночи в окрестностях Бухары бывают иногда холодными. Особенно холодно на открытой равнине у моста Мехтар Косыма. От реки Зеравшан дул резкий ветер, заставляя дрожать легко одетых людей. На четыре-пять верст кругом не было ни деревца, ни кишлака, ни какого-нибудь жилья. Лишь около моста стояло несколько караван-сараев, лавки и два или три глинобитных двора, в которых тоже не было деревьев.
За мостом, слева у дороги, ведущей в Гиждуван, в низине у берега лежали люди, вооруженные винтовками и револьверами, все они дрожали от холода.
— Наим, а Наим! — сказал один из них. — Эта стужа от реки или воздух холодный?
Наим ничего не ответил и взглянул на дорогу. По ту сторону моста едва можно было различить темные тени домов и лавок, но ни на мосту, ни в степи не видно было никого. Ни звука не было слышно, только плеск воды внизу, в реке.
— Наим, а Наим Перец! — опять сказал тот же человек. — Что ты ничем о не говоришь?
— А что говорить?
— Ты тоже дрожишь, как я?
— Нет!
— Почему же я дрожу страха! Другие захихикали.
— Что вы смеетесь? — сказал первый. — А разве вам не страшно? Слил Акрам, заткнись! — сказал угрожающе Наим. — А не то… что сделаешь?
— Пойду к Махсуму, он тебя накажет.
— Твой Махсум лежит себе и нежится в теплом караван-сарае, а мы вот должны караулить дорогу! И меня же хотят наказать!
Даже нельзя между собой поговорить!
— Если хочешь болтать, так давай потише, проклятый, — сказал Наим. — Какой же ты разбойник, если не боишься, что добыча ускользнет?
— Я не разбойник, я охочусь за разбойником!
— Да неужели? — сказал кто-то насмешливо, и все засмеялись.
— Чего смеетесь? Разве не так? Говори, Наим Кого мы караулим на дороге? Разве Махсум не сказал, что какой-то басмач увез девушку с матерью и должен здесь проехать, а мы должны выручить пленниц?
— Правильно, — сказал Наим и улыбнулся, но в темноте никто не увидел этой улыбки.
— Постой, но ведь басмач, конечно, не один же будет? Если их будет много и начнут стрелять, что нам делать?
— Не мужчина тот, кто не сумеет убежать, — сказал кто-то.
— Мы тоже начнем палить? — спросил другой.
— Не беспокойся, — сказал Наим. — Едут только трое.
Долго сидели они и ждали, но никто не появлялся на дороге. Наконец на востоке уже посветлело. Тогда Наим встал, потянулся, расправляя затекшие руки и ноги, и сказал:
— Сидите и разговаривайте, чтоб не заснуть. Я схожу узнаю у Мах-сума.
Наим внимательно осмотрелся, вышел на дорогу и пошел через мост. Стало еще холоднее, ветер свистел на мосту. На темном фоне неба низенькие строения за рекой казались Наиму обломками горы; черные, как сурьма, они преграждали путь.