Дверь в чужую жизнь (сборник)
Шрифт:
Ну, кстати ли были слова маленькой гадины с букетом?
Но не обо мне речь, не о моих девичьих хитростях. О Неле.
Конечно, все определяла общность загородных пространств. И когда я появлялась там, задумчивая с книжкой, она материализовывалась из любой сезонной травы.
Потом я поняла, что взята за точку отсчета, за некий ординар, к которому она крепко привязала веревку своей судьбы.
Конечно, интересно задать вопрос, почему именно я и чем таким… Ответ есть, и он, на мой взгляд, прискорбен.
…Нелину
Я стыдилась, что мы эксплуататоры. Поэтому в институте, не отвечая на десять писем подруг, на одиннадцатое, Нелино, я отвечала излишне обстоятельно.
Когда же она отлавливала меня на каникулах и круглые ее глазенки общупывали меня так бесстыдно, что девчонку полагалось выдворить восвояси, я садилась с ней пить чай.
Через десять лет «после букета» она приехала и сказала, что хочет пожить у меня, пока идут экзамены в институт. Считайте, что мысленно я закричала не своим голосом. У меня в семье был исторический напряг, и кто мне был в этот момент противопоказан, так это соглядатаи.
Но Неля привезла с собой письмо от мамы, а это посильнее, чем «Фауст» у Гёте. Оно несло неизбежность, неотвратимость жизни с Нелей, я почувствовала мощь родного огорода, который тяжелой суконной полой покрывает меня вместе с возникшей не к месту гостьей.
В институт Неля не поступила. Она была чудовищно, стихийно безграмотна. Она писала, как слышала, но временами мне казалось, что и со слухом у нее не все было в порядке.
Весь ее учебный провал шел тем не менее под знаком ее больших и малых женских побед.
— Ну знаешь, — говорила я, — если уж он лезет под юбку, то пусть хоть четверку ставит.
— При чем тут это? — возмущалась она. — Это же разное!
Кто бы спорил?
Домой после провала в институт она не вернулась. Устроилась на стройку, получила комнату в общежитии.
Потом приводила напоказ каких-то парней. Отлеживалась у меня после аборта. Скрывалась от бабы, у которой увела мужа. И время от времени повторяла возмутительную вещь:
— У меня в жизни все, как у тебя. Я это с детства знаю.
— Где моя жизнь, а где твоя? — кричала я ей. — Где?
Она в ответ только смеялась. Я тыкала ее носом в мою скучную благопристойность, в которой «нарушение общепринятого» закапывалось так далеко, что доведись нужда вырыть… Мало ли? Вчера — нарушение, а сегодня доблесть. Так вот, у меня, где зарыто, не найти. Но Неля считала, что у нас все одинаково.
— Да ладно тебе, — говорила она. — Я ж тебя не осуждаю.
Она мне выписывала индульгенцию.
Мой старый-старый приятель любил повторять: «У тебя есть друг-блондин, так вот, он не блондин,
Где-то близко к этому я со временем стала воспринимать Нелю.
— Хочешь, отобью твоего мужика? — спрашивала она, сидя у меня же и поедая мой хлеб с маслом и колбасой. — Хочешь? Ничего не стоит.
И надо же! Я ни за что надолго «замолкала на мужа», и в доме нашем повисала гадость. Она слезилась, гноилась, подванивала, у мужа обострялась язва, а я не верила в его боли.
Должно было пройти много-много лет, пока счастливый случай не помог мне раскрыть мои слепленные вежды.
Неля пришла и разрыдалась на груди. Абсолютно бездарная фраза, но точная до противности. Пришла, повисла, обслюнявила шею.
…Он на десять лет моложе. Сосед по площадке. Подкарауливает каждый ее выход, готов на все. До убийства. Своей жены и Нелиного мужа. У нее ни с кем так не было. Он стоит у стены кухни и подслушивает, что она делает, чем бряцает. Вопрос ставит ребром: или — или.
Она говорила, говорила, говорила… Пила чай. Потом попросила водки. Разделась до комбинации. В ложбиночку груди стекала побывавшая на глазах, на щеках, на шее капля.
Капля-путешественница…
…Я сидела, замерев. Спаси вас бог от двух точек зрения, если они о человеке, которого вы знаете. Гоните в шею респондентов или как их там… Гонцов приносящих.
Надо же тому быть, но накануне на обсуждении моего фильма выступал молодой человек, который обвинил меня в сентиментальной защите того, что защите не подлежит.
— Я называю это женским насилием. У меня такая соседка. Абсолютно пещерная особа. Подглядывает в щель. Выскакивает как полоумная с помойным ведром именно в ту минуту, когда я жду лифт. Видели бы вы ее капот! Громадная красная плащпалатка, отороченная воланами…
— …Он сорвал с меня волан. Он его прокусил! Ты представляешь? Прокусил мой волан. Я тебе покажу…
— …Красивая женщина, между прочим. Такая вся большая, теплая… А я ее боюсь. Я не умею грубо… Не так воспитан. Не дерусь… Но почему я должен крадучись уходить и приходить? Потому что у нее пьянь муж, который кормит птиц и мочится в лифте? И не годен к строевой?
Она врывается ко мне в распахнутой дубленке. Она была ей сразу мала, но стоила дешево. Отказаться не хватило сил. С тех пор она ходит так, как будто ей «всегда жарко». В растворе пол висит длинный прибалтийский шарф.
— Фу! — говорит она, сбрасывая шарф, дубленку, сапоги. — Опять сегодня этот… Сосед… Едва вырвалась… Мой был еще дома… Ну, ты его знаешь… Бдительный… Наплела! Сейчас что-то покажу…
Она демонстрирует синий след на своей нежно-белой, уже увядающей коже.
— Мой чувствует… Так на соседа смотрит, так смотрит… Я ему: да брось! А сама так волнуюсь, так волнуюсь… Я помню, как ты волновалась, когда у тебя было… Ты помнишь, как ты всем врала? Помнишь?