Дверь
Шрифт:
– После войны махнем на Кавказ, - сказал Каюков.
Петров поднял глаза к небесам, там, как в зеркале, отражался омут, где утонули его пулемет "максим" и женщина с коньяком, похожая на печальную артистку Елизавету Никищихину.
А по лестнице поднимался Старшина. Стал в дверном проеме, потеснив Лисичкина и Каюкова. Может, минуту стоял, смотрел. Потом сказал грустно:
– И это пройдет. Все позабудется. Трудолюбивые немцы снесут дом, поставят на его месте ротонду. Туристы будут пить Kummel и любоваться историческим пейзажем.
– Он вдруг повернулся
Иногда во сне, ближе к утру, в отдохнувших глазах Петрова возникало видение прекрасной лесной поляны, вскипавшей цветами, брызгавшей пчелами и кузнечиками. Петров открывал глаза и, натолкнувшись взглядом на сильную спину жены, торопился зажмуриться. Зажмурившись и не дыша, он дожидался, пока не возникало видение стеклянных дверей - "выходов" - на перроны, взлетные полосы и причалы.
Зрела в душе Петрова уверенность, что однажды он остановится перед дверью, за которой ему откроется мир неведомый и лучший.
А жена его Софья, бросив работу по специальности, устроилась на автоматизированную базу по хранению скоропортящихся продуктов.
Петрова ее шаг восхитил - только люди великой души могут так круто повернуть жизнь. Опасаясь, что сослуживцы не поймут сути Софьиного поступка, извратят, офельетонят и опохабят, Петров постеснялся его обнародовать: для сослуживцев Софья по-прежнему трудилась технологом на заводе "Искусственная ароматика".
Постепенно Петров узнал, что среди работников автоматизированных баз даже поэты есть, а художников - этих много. И на гитарах играют - барды. И что в торговле не менее интересно, чем в творчестве.
Однажды в Михайловском саду задумчивый Петров столкнулся с группой, как ему показалось, иностранных туристов, одетых в черную лайку: он даже не понял, что говорят они на русском языке. Лайковые люди театрально бросали друг в друга охапки оранжевых листьев. Смех их не был замутнен сомнением. Среди них веселилась Софья.
Софья купила кожаное пальто, когда они были еще единичны, когда в них облачались лишь преуспевающие режиссеры.
– Кожа - одежда не женская, - сказал ей Петров.
– Брюки тоже, - ответила Софья.
– Но что поделаешь, кто-то должен носить брюки.
Сыну Аркадию Софья купила однокомнатную квартиру и в свободное от работы время обитала там. Ей было там интересно. К сыну Аркадию приходила молодежь, что естественно. Ей нравился их агрессивный тон, их неуступчивость, пренебрежение к чужому мнению и чужой мебели. Но она накупила пепельниц и всегда успевала их подставить. Она следила, чтобы крикливые Аркашкины гости не переступали границ, чтобы ее уважали. Она там царила.
Петров полагал, что последнее время жена забегает домой лишь затем, чтобы вложить для него в Испанскую руку два рубля и записку.
По воскресеньям, когда Софья не ездила к сыну, она наводила чистоту дома, и Петров чувствовал себя как бы внутри работающей стиральной машины.
Когда Аркашка в девятом классе привел домой девочку, Петров хоть и кричал на него и укорял, но в глубине души хвалил: "Молодец, хоть и рано, зато по-людски".
Но скоро он подловил сына на кухне, пожирающего втихаря от девочки и свиную шейку и шейную вырезку. А жена его Софья умильно на Аркашку поглядывала.
– Отощал. Изголодался, - говорила жена, промакивая глаза углом полотенца.
– Такой девице нужен богатырь Лука. Неужели ты не видел, что она хищница? Упыриха.
Сын Аркадий жрал буженину, карбонат и кивал.
Девочка вскоре ушла. Продала перстенек и уехала к бабушке в Ярославль. Кажется, она и сейчас там живет. "Кто знает, может быть, у меня в Ярославле внук", - думал иногда Петров.
К сыну Петров ездил редко. Он его вроде боялся. Однажды он был у него на вечеринке по поводу Нового года. Аркадий без конца говорил - все говорили, но Аркадий неумолчно.
– Мещане - те, кто не слушает других.
– А немещане?
– Это у кого клопы.
– Гамлет, Мышкин - портреты людей. Дон-Кихот - портрет Человека. Выпьем за мою маму.
– Я же не могу переступить через себя. А через тебя могу.
– Смещение либидо в сторону творчества не универсально, оно доступно немногим.
– Великий Логос.
– Постригся и как будто умнее стал.
– Я тост произнесу.
– Логос...
– Заткнись морковкой. Я тост... Слушайте тост! Починяет мастер Вася канализацию в люке - специалист. Стоит в жиже по горло. Протягивает руку вверх, не глядя, и командует своему подмастерью джинсовому Пете: "Шведку!" Джинсовый Петя ему шведский ключ в руку. Вежливо. Мастер ныряет в жижу. Что-то там подкрутил - жижа стала булькать, уходить. Мастер снова протягивает руку вверх, как хирург, не глядя, и командует: "Разводник!" Джинсовый Петя ему разводной ключик. Вежливо. Мастер что-то отвинтил в жиже, и она вся ушла. Вылез мастер-специалист из люка, почистил щепочкой одежду. Стряхнул что-то со щек. И говорит Пете джинсовому: "Учись, говорит, - пока я жив, не то всю жизнь инструмент подавать будешь".
– Ужас, - сказала девушка, сидевшая рядом с Петровым.
Аркашка глянул на нее глазами конокрада. Кивнул.
– Так выпьем же за родство душ, поскольку мы не кони.
– Какая гадость; Как он доволен, - сказал девушка, сидевшая рядом с Петровым.
– По-моему, он дурак.
В Аркашкиных разговорах кипели амбиции. Талант Аркашкин был мелок. Петров это видел и потому грустил.
– Рвение к тостам - признак карьериста, - сказала девушка. И спросила: - Вы кто? Вы тут зачем?
– Я его отец, - сказал Петров.
Сын Аркадий с историческим напором объяснял гостям, что нация и народ - понятия жутко и совершенно разные. Нация - это элита, народ - все остальное.
– Важно сохранить нацию!
– кричал сын Аркадий.
– Значит, как я понял, ты - нация, а зрители в зале - народ, - сказал Петров.
– А ты пиши диссертацию. Может, прорвешься.
– Сын Аркадий осмотрел его с пренебрежением. И захохотал. И сказал сквозь веселые слезы и кашель: - Не в ентим дело, папашка. Здоровье дороже. Правда, мать?