Дверь
Шрифт:
А Зинка поехала. Поплакала и поехала сдавать экзамены. Писала Зинка из Ленинграда письма отцу.
После демобилизации и короткого отдыха устроился подполковник на большой завод, где и в жаркий солнечный день было сумеречно, но благодаря какой-то автоматической циркуляции грустно пахло полынью. Великолепные зубы подполковника, когда он, случалось, показывал их, все тридцать два, поражали собеседника своей белизной, но уже не казались веселыми, что естественно, впрочем, для человека, никогда не имевшего своего дома.
Приходя к жене на могилу, подполковник
Такие картины рисовал подполковник пехоты, сидя на голубой скамейке над могилой, пел жене ее любимые песни. И читал Зинкины письма из Ленинграда.
А у Зинки в Ленинграде все шло в волнениях надежд, восторгах мечтаний, в слезах и страхах, в бессоннице, сонливости и непрекращающемся желании сбегать в уборную.
– Во живем, - сказала одна девица, похожая на козу в босоножках. Как на приеме в зубной поликлинике. Час простоял, вышел на улицу - и зуба нет, и нет надежды, что вырастет другой. И больно. И стыдно. Тебя спрашивают: "Девушка, как вас зовут?" - а у тебя зуба нет, и именно спереди.
Общежития Зинка не получила. Две ночи ночевала на вокзале, где один молодой человек, как ей показалось, попытался украсть у нее что-то из внутреннего кармана. Она прошипела в его мерзкую харю:
– Деньги тянешь, да? А по статье закона?
– Нужны мне твои деньги, Фрося, - сказал он.
У Зинки был мощный резаный удар наискосок сверху вниз. Девчонки в команде называли Зинкин удар "костылем".
Парень упал как подкошенный, вытянулся вдоль скамейки, лягнув ногами чей-то чемодан.
Зинку водили в пикет милиции для объяснений.
– Здесь двадцать два абитуриента ночуют - у меня все сосчитаны. И все ведут себя в рамках, - объяснил Зинке молоденький чистенький лейтенант.
– Может, к ним под кофточку не лазают, - огрызнулась Зинка и спросила: - Если еще полезут, что делать?
– Самбо знаешь?
– Немножко. Отец показывал.
– Применяй.
Здесь же на вокзале Зинка сговорилась с одной девчонкой с юга снять комнату. Сняли случайно. Да и не сняли - так поселились. Приютили их.
На Загородном проспекте из дома, поставленного на ремонт, их окликнули девчонки в касках, попросили сбегать за сигаретами, им самим, мол, в рабочее время нельзя - "скипидару вольют или чего похуже".
А когда закурили в параднике - девчонка с юга курила - и выяснили, кто что и кто куда, каменщицы, они только что закончили ПТУ, предложили:
– Айда к нам в общагу. У нас трехкомнатная квартира. Три девчонки в отпуске. Свободно. Только жрать у нас нечего. До получки еще пять дней. День рождения справляли у одной Ляли. Сначала сбрасывались. Потом скидывались.
И общежитие было почти в центре. И девчонки были хорошие. Готовиться не мешали.
Зинка
Зинка всех обозвала воровками и проститутками. Общежитие - притоном и ловушкой.
Девчонки сначала ее успокаивали, даже обещали деньги собрать, но потом, брыкающуюся, царапающуюся, вынесли на улицу в газон. А вещички ее выбросили в окно. Хорошо, чемодана не было - сумки, чемодан лопнул бы.
Вахтерша подошла к ней, спросила:
– Украла что-нибудь?
– Это у меня украли!
– закричала в исступлении Зинка.
– Милицию позову!
Вахтерша покачала головой, попыталась помочь ей собирать рассыпавшееся барахло, но Зинка и ее, старую женщину, отпихнула.
– Не трогайте!
– закричала.
Вахтерша посетовала:
– Говорю, говорю девкам: не водите в дом кого ни попало с улицы. Нет, волокут. От этого инциденты.
Зинка погрозила кулаком девчонкам, высунувшимся из окон, и, зло застегнув сумки, пошла. Нет, еще обернулась и крикнула:
– Грязь!
Сначала действительно хотела пойти в милицию, но представила, что ей еще придется в это общежитие идти, да и у милиции ведь доверия к ней нет может, она сама свою куртку куда замотала. И не пошла. Все равно куртку уже успели унести в другую общагу либо продать.
Пошла на вокзал. Затолкала вещи в автоматическую камеру хранения. В сумочке и в карманах еще оставалось немного денег. Пообедала в "Сонетах" у цирка в трагической немоте - Зинка казалась себе взрослой и многоопытной.
После "непрухи" при поступлении на архитектурный факультет - она все сдала: и рисунок, и композицию, и общеобразовательные, и, живи она в Ленинграде, ее приняли бы кандидатом, - естественно, должен был вступить в силу "закон подлости" - он и вступил.
Куртка!
– да плевать на нее. Деньги!
– да не в них счастье. Очень обидным казался Зинке сам факт кражи. Девчонки были хорошие, душевные и бесхитростные. Они обещали писать ей. Ждали в будущем году. И вот кого-то из них надо было обвинить в воровстве. А ни одна не накладывалась на возможный образ воровки. В Зинкином воображении лиходейка рисовалась такой: ворот свитера натянут на подбородок, челка нависает на глаза, ресницы накрашены, аж краска сыплется, глаза удлинены обводкой, и зеленые тени, и нечистые, свисающие на грудь патлы.
Поев, она пошла помыть руки и, глянув на себя в зеркало, увидела не саму воровку, но по образу ее ближайшую родственницу.
Она драла волосы гребнем, терла глаза платком. Лягала ногой желающих вторгнуться. Потом, повязав свитер вокруг талии, с глазами красными, как у волчицы, огрызаясь, вышла на улицу.
Она пошла на почтамт и дала телеграмму отцу: "Провалилась украли куртку деньгами вышли дорогу почтамт востребования зина".
Телеграфистка, тоже молодая, глубоко вздохнула. Спросила: