Дверь
Шрифт:
– Ты что такой?
– спросила Зинка.
Он посмотрел на нее чуть улыбаясь, он снисходил до людей, как усталый ангел, - даже не спросил: "Кто ты?"
– У него мать и отец померли от случайного отравления газом, - сказал осклизлый.
– Он, бедняга, теперь папашины ордена продал фулеристу. Фулеристы - звери, чего хочешь купят.
– Осклизлый двинул фигуру.
– Зевает. А раньше играл. Он разрядник.
Улыбка усталого ангела была печальна и меланхолична.
Он был неумытый, голодный, но когда-то он был счастливым - Зинка это почувствовала
– Вот так.
– Он мне трюндель проиграл, - возразил осклизлый, достав из-под себя кепочку.
– И в этой партии у меня преимущество - проходная пешка.
Зинка ему пригрозила:
– Повякай - шахматы отберу.
– Ангелу сказала: - Пойдем.
Ангел послушно встал. Зинка взяла его за руку и повела. Когда отошли, объяснила:
– К тебе пойдем. Я обед приготовлю. Поесть тебе надо.
Озябшие шахматисты, примороженные к скамейкам, смотрели им вслед.
По дороге Зинка купила еду: молока, мяса, картошки, луку, хлеба, макарон.
По Фонтанке со стороны Невы неслись скутера - восемь штук. За каждым выгибалась волна хвостом. Скутера были похожи на петухов. А шуму-то от них было, шуму.
Дерево, расцветшее в душе Петрова, сильно привяло. Словно под ним развели костер. Казалось, оно корчится в муках.
Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле...
– Слышите, Александр Иванович, вы бы видели эту квартиру. Хорошая, чистая, ну, еще не загаженная. И пусто. В одной комнате Цветаева увеличенный портрет. В другой - увеличенная фотография. Красногвардеец и барышня - поясок на платье по бедрам. Вы никогда не думали, как быстро женщины тогда разделись? В девятнадцатом еще в юбках до полу ходили, а в двадцатом чуть ли не в мини. И все крепдешин, креп-жоржет, чтобы видно было насквозь. Смотрю я на фотокарточку, а он говорит: "Дедушка и бабушка". Значит, так: Цветаева, дедушка и бабушка - значит, сердце мне подсказало правильно... Вам противно, Александр Иванович?
– Да нет. Что ты? Мне просто больно и душно.
– Ну подышите. Отдохните. Вы замечали, Ленинград как будто пристроен к небу? Отдохнули?..
– Хорошо у тебя, Гена, - сказала Зинка ангелу.
– Просторно.
– Когда покупали продукты, выяснила, как ангела зовут.
Гена объяснил с усмешкой:
– Скоро этот простор кончится. Кого-нибудь подселят.
– А ты женись.
– На ком?
– На мне.
– Я не могу, - сказал Гена.
– Я слабый...
– И отвернулся.
Пока варился обед - суп с говядиной, картошкой и макаронами на первое и макароны с тушеным мясом на второе, еще ею был задуман чай с протертой клюквой и сушками - Зинка вымыла полы, Гену заставила вынести мусорное ведро и обтереть подоконники.
На кухне был столик, и две табуретки, и почти пустая полка с посудой: две кастрюли, сковорода, тарелок штук пять, все треснутые.
– Слышите, Александр Иванович, оказывается, нажитое всей человеческой жизнью добро можно
Гена хлебал суп жадно, и вместе с тем суп не шел в него, он давился, словно ложка супа была комком глины.
– Ты ешь спокойно, - говорила ему Зинка.
– Передохни и снова ешь.
Он вспотел от еды. И прямо за столом уснул после чая. А когда Зинка вымыла и убрала посуду, часть на подоконник, часть на полку, он разлепил глаза и сказал:
– Ну давай, что ли, попробуем.
– Что попробуем, Гена?
– Поженимся немножко.
– На немножко уговора нет, только на очень долго. На сто лет.
– Не пойму я тебя. Ты что, фиктивный брак предлагаешь: мне комната, тебе комната? На это дело тариф есть.
– Не нужен мне фиктивный брак, - сказала Зинка вкрадчиво.
– Ты не безнадежный, Гена. Ты еще на ноги встанешь. Мне по-настоящему замуж надо. С чувствами, с ребятишками. Вот как у них.
– Зинка показала на фотографию Гениных дедушки и бабушки.
– Не оскверняй, - сказал Гена хмуро.
– Если ты еще такие слова помнишь - значит, и до филармонии недалеко. Гена, я ведь красивая, это ты своими запойными глазами видишь?
– Вижу, - пробурчал Гена, вздохнул, взял тарелку с подоконника и налил себе супу.
– Я настоящие обеды умею готовить, - сказала Зинка.
– И по книге можно. У меня книга есть.
– Приходи завтра, - сказал Гена.
– А сейчас дай треху.
На следующий день Зинка пришла к Гене с девчонками.
Гена был бледный, умытый и, похоже, заплаканный. Под глазом у него голубел синяк, губа была рассечена.
– Куда вас столько?
– сказал он, морщась.
– У меня и сесть не на что.
Нюрка, разодетая как пава - большие роста не расхватывают, даже джинсы можно купить с прилавка, - вытащила из сетки два кирпича.
– Оберните газеткой - это для жениха и невесты. Мы по-турецки. Нюрка прижала Гену к груди.
– Эх, Генчик, тебя бы ко мне в деревню на поправку. Если рай на земле есть, то он у меня в деревне. Она и называется-то у нас Парадизовка.
– Чего ж ты уехала?
– спросил Гена.
– Там мне дела нет: в доярки не гожусь, меня коровы пугаются, и в трактор не помещаюсь. И парня мне в Парадизовке не подобрать, в раю парень мелкий.
Когда все сели в кружок на пол, выставили кое-что, Нюрка сказала:
– Гена и Зина, объявляю вас помолвленными - теперь вы жених и невеста. Поцелуйтесь три раза.
Гена отвернулся, но Зина ласково за подбородок повернула его лицо к себе и тихо поцеловала.
Написали заявление. Отнесли в загс. Там была очередь на два месяца, но Нюрка пошла к заведующему, пробыла там долго и каким-то образом добилась, что Гену и Зину зарегистрировали через неделю.
Свадьба была шумная. Девчонки скинулись. Подполковник пехоты сам не приехал, но денег на свадьбу прислал. Купили тахту, стол, шесть стульев и три табуретки.