Дверь
Шрифт:
В один из дней, когда у Зины было такое вот настроение, приехал отец. Она пришла усталая домой, пошла в ванную. Он что-то раскладывал на столе. Потом и говорит:
– Зинаида, слышишь? Интересная вещь получается.
Когда Зина, в розовом халате, в облаке аромата от наследников Кристиана Диора, подошла к столу, отец пододвинул ей кучу фотографий. Это были Зинкины детские и школьные карточки...
– Ну и что?
– спросила Зина. Ей хотелось чаю или холодного тоника.
– А вот другая концепция, - сказал отец.
– Ты посмотри внимательно обе кучки. Только внимательно, Зинаида,
– И откинулся на спинку кресла.
Во второй кучке были снимки из ее теперешней жизни, в основном южные. В основном в подпитии или во время застолья. Не вульгарно - без открытых ртов. Без хепи эндов. Зина бросила взгляд на школьные карточки - там она все время куда-то шла: с рюкзаком, с красным флагом, с собакой, с мячами, с провизией. Там ее премировали, там она побеждала. Получала дипломы. Читала, закусив губу от переживания. Там она не стеснялась сидеть у костра к фотографу задом. Там она не стеснялась орать и петь во все горло. Там в ее глазах не было паров и туманов. А как красиво взлетала она над сеткой. Столько мощи и атлетизма было в ее разящем теле. Там вокруг нее всегда были люди, люди: они с ней, она с ними.
В другой кучке томилось всезнайство, скучающая снисходительность, понимание пустоты и жертвенность - всегдашняя готовность открыть газовую духовку.
– Пока тебя ждал, читал. Тут у тебя Фрейд. Небось сумму отвалила при нынешних ценах? Раньше-то я слышал - не читал. Буржуазный ученый. Лженаука. Прислужник. Открываю и натыкаюсь на мысль. Слышишь, Зинаида? Никакая другая техника поведения человека не связывает с жизнью так, как делает это увлечение работой, вводящей его прочно по крайней мере в одну часть реальности - в реальность человеческого общества... Зинаида, думаю, предала ты себя. "Предала" - слово плохое, может быть просчиталась? Умные-то, они иногда дураками выходят. Вот где ты жила, Зинаида.
– Отец собрал стопкой Зинкины детские и школьные карточки.
– Ты была девчонка хорошая. У тебя в ванне белье не замочено?
– Нет, - сказала Зина. Она все смотрела на свои теперешние фотокарточки, в основном цветные, многие сняты "поляроидом". Все они странным образом напоминали что-то вроде серии "Из жизни морского дна".
Почувствовала запах горящей бумаги. Запах шел из ванной. Она пошла туда. В ванне горели ее школьные карточки. Отец пошевеливал их линейкой. Сгорали Зинкины глаза, сгорали Зинкины волосы, сгорала собака, сгорало небо.
– Ты чего делаешь-то?
– спросила она.
– Нет у тебя, Зинаида, теперь того детства и той юности. Теперь ты себе другое детство придумай, соответственное. Можно из журналов вырезать.
– Отец держал в руке фотокарточку, где они были сняты втроем, с матерью. Зина потянула ее к себе. Карточка разорвалась.
– Я, Зинаида, пойду, - сказал отец.
– Тут у меня полковник есть, ты его помнишь, наверное, Владимир Евгеньевич, - у него буду. Дай, если не жалко, Фрейда. Любопытный тип. Я тебе его потом бандеролью пришлю. А ты, знаешь, ты кто, - мажоретка.
Отец ушел, взвалив на плечо тяжеленный рюкзак.
Зинка собрала со стола остальные фотокарточки, свалила их в ванну и подожгла.
– Слышишь, Петров, понимаешь - ерунда ведь. Папаша дурью маялся. Но, Петров, не поверишь, случилось
На следующий день открыла дверь на лестницу, на работу идти, а у дверей собака сидит. Я ее в дом позвала. Зашла. Осмотрела все, обнюхала и вышла, поджав хвост.
Врачей у меня знакомых, сам понимаешь, много. У каждого попросила рецепт на люминал. Говорят, он теперь от печени помогает. По аптекам проехалась... Но кто меня остановил? Может, Тонька-дворничиха твоего Мафусаила подослала?
– Нет, - сказал Петров.
– Думаю, это не так. А как - не знаю. Петров посоветовал ей слетать домой, собрать фотокарточки у подруг и школьных товарищей, да и дома, наверное, остались.
– Ты молодец, Петров, ты молодец.
– Зина не заметила, что перешла с Петровым на "ты", а Петров заметил. Взял ее за руку.
Они шли вдоль Лебяжьей канавки поверху, а внизу по-над самой водой какой-то мужик, который сам себе очень нравился, вел на поводке могучего ротвейлера. Вернее, ротвейлер тянул его, и мужик, отбивая пятки о широкий гранитный поребрик, казался себе суровым, сильным и непоколебимым.
Зина поежилась.
– Лето будто из холодильника. Александр Иванович, пойдем ко мне, я кофе сварю.
– Так за что вы хотели выпить с Мафусаилом?
– спросила Зина, разливая кофе.
– За цветение сонгойи, - объяснил Петров.
– В Кении на горе Элгон расцвела сонгойя. Это похоже на взрыв, на лавину. Море нектара, разлитое по белым рюмкам цветов. Мириады бабочек, мириады пчел, орды муравьев и жуков. Счастье жизни и радость смерти... Давайте, за счастье жизни.
Петров чувствовал себя необыкновенно легко. Может быть, так легко он не чувствовал себя никогда. Он не ждал никакого подвоха, никакой обиды, никакой неуклюжей шутки.
– Александр Иванович, расскажите мне что-нибудь из вашего детства. Может быть, и мое быстрее вернется ко мне. Не сегодня - сегодня я очень устала.
В дверях она положила обе ладони ему на грудь. Ладони ее были теплые, он почувствовал сквозь рубашку.
– Я вас жду, - сказала она, - Петров, родненький, приходи, а?
На следующий день Петров пришел к Зине с тюльпанами.
Они сбегали в кино.
Всюду продавали тюльпаны, на всех углах, в подземных переходах и спусках в метрополитен. По восточному календарю шел год коровы, но назвать его следовало, как полагал теперь Петров, годом тюльпана. И Пугачева Алла пела: "Спою в бутон тюльпана..."
На следующий день Петров уехал в Москву, где должен был оппонировать в Московском библиотечном институте при защите кандидатской диссертации "Массовая культура и народное творчество - зависимость от тиражирования и средств доставки в эпоху научно-технической революции".
В ночь после банкета Петрову приснился сон из серии "Прогулка по городу". Образы сна несколько изменились - кроме домов, тронутых разрушением, были еще дома недостроенные. Он шел по городу не один - с Зиной. Пахло морем. Судя по фасадам зданий, город входил когда-то в Ганзейский союз.