Дверь
Шрифт:
– Понимаешь, - горячился Петров, то присаживаясь к телевизору, то снова принимаясь ходить по кухне.
– Тут есть над чем думать. Тут можно вскрыть. Тут, Костя, феномен. Парадокс...
Далее Петров увидел себя в черной мантии Лондонского Королевского общества естествоиспытателей и королеву Елизавету Вторую в атласе цвета фрез. Между ними был стол, одетый в лунного блеска скатерть. И на скатерти столовое серебро. Пахло трепещущими духами с сильной цветочной нотой.
Королева, поигрывая фруктовым ножичком,
– Скажите, Александр Иванович, чтобы стать таким умным, как вы, нужен аутотренинг, или это святое?
– Святое, - отвечал Петров.
– И нужна свобода.
Королева скорбно качала прической.
– А ведь жажда свободы направлена против культуры.
– Лицом королева напоминала Зину.
Петров с мудростью человека, который только что все ей простил, ей отвечал:
– Не смешите, ваше величество. Культура и свобода - синонимы.
И королева ему отвечала:
– Не смотрите на меня так - все женщины на одно лицо. Эта библейская истина восходит к Сократу, а может, и далее - в изначальное прошлое. Все они губительницы царей.
Софья стояла над ним.
– Шел бы спать на диван. Интересно знать, какую ты песню пел во сне?
– Военную, - строго сказал Петров.
– Во сне я пою военные песни. Петров увидел - лежит на столе телеграмма. Спросил: - От кого?
– От Плошкина, - сказала Софья. Села по другую сторону стола, положила на стол руки, отяжеленные кольцами, и уставилась в телевизор.
Плошкин появился у них спустя год, как они поженились.
Петров пришел из университета и еще в прихожей уловил запах тревоги. В кухне мама, тетя и Плошкин пили чай.
– Привет, Красавчик, - сказал Плошкин.
– Хорошо сохранился. А я, видишь, огрубел. Хотел стать романистом - не получилось. Проволокли пару раз мордой по булыжнику. Вижу жизнь исключительно со стороны задворков. К тому же язык шершав. Слушай, а как это называется, когда на фасаде гладко, а на задворках гадко?
Запах тревоги усилился.
– Короче, я решил вознестись в артисты. Буду поступать в Ленинградский театральный. Выучусь на Черкасова.
Петров почувствовал гордость за всю их школьную вагоноремонтную бригаду.
Мама налила ему супу, разогрела макароны с тушенкой. Женька пил чай с пряниками и от каждой выпитой чашки становился все надменнее. И уже совсем стал непостижим, когда пришла Софья.
Дня через два Петров застал Плошкина укладывающим чемодан.
– До артиста я не вознесся, - заявил Плошкин зло.
– Поеду в Москву, во ВГИК. На оператора.
– Ты же еще и документы не отнес, - сказал Петров.
– Ага.
– Плошкин кивнул.
– Не отнес. Но еще день - и я покушусь на твою жену.
– Плошкин опять кивнул.
Петров не понял, но под ложечкой у него засосало.
– Что?
– спросил он.
Плошкин отвернулся
– Плошкин уезжает в Москву. Говорит, еще день - и он покусится на Софью.
– Покусится, - кивнула тетя.
И только тут Петров понял, о чем они говорят. Он не испытал укола ревности, но Плошкина и Софью ему стало жаль. Ему показалось, что они несчастные.
Провожать Плошкина на вокзал Софья не пошла. Весь вечер она ходила с едва заметной улыбкой. Опустив глаза.
– Женя, - сказала Плошкину на перроне тетя.
– Ты решил правильно. Выучись на оператора. Артист из тебя получился бы никудышный. Ну поезжай с богом. Пиши.
Плошкин прислал из Москвы письмо, сплошное хвастовство, что получил все пятерки и прошел на операторский первым номером. Конечно, были и неприятности - его чуть не выкрали на актерский: фактура, рост, голос, волос.
Когда Плошкин приезжал в Ленинград, он кричал в телефон:
– Красавчик, быстрее, диваны простаивают. Гостиница "Октябрьская".
Они мирно ужинали. Прогуливались по Невскому. Диваны простаивали. Плошкин умел с женщинами только одно - жениться. От него уже четыре жены ушли.
– Поедешь к этому дураку?
– спросила Софья.
– Поеду, - сказал Петров.
Петров получил гонорар за статью о горных славянах. Приплюсовал к нему отпускные - на скромную, но красивую южную жизнь все же не хватало. Просить денег у Софьи Петров считал теперь для себя невозможным.
Он пошел к директору института и, войдя, сказал:
– Арсений, дай мне из своего фонда на лечение - хочу кутнуть. Хоть это и невероятно.
– Ты что, Саша?
– Директор покашлял, конфузливо оглядываясь.
– Ты не болен? Как у тебя с диссертацией?
– Тысяча страниц. Сам понимаю - много. Но мне бы еще страниц двести.
– Ты в своем уме? Немедленно сократи до трехсот. Диссертация должна приходить к оппоненту как радость.
Петров бывал у директора в кабинете, но никогда ничего не разглядывал - смущался. Сейчас его поразила теснота, случайность и зыбкая лаковость обстановки.
– Арсений, - сказал Петров, - ты ученый с мировым именем, а кабинет у тебя, как у школьного завхоза. Не могу удержаться от смеха. Ха-ха-ха... Кстати, ты знаешь, что спартанцы начинали войну в полнолуние?
– Саша, сколько ты хочешь вспомоществования?
– Оклад, - сказал Петров.
– За столько лет один оклад. Нервы ни к черту. Всего боюсь.
Директор зажмурился.
– Все боятся, - сказал он.
– Мне посулили в этом году члена-корреспондента, и я боюсь, что, став им, раззужу в себе обиду, почему не сделали действительным членом, что почувствую себя ущемленным, несчастным и одиноким. Саша, ты сколько можешь принять косорыловой?