Движда
Шрифт:
— Костя, я ничего не знала про этого Федора, беду вижу, лица не всегда, я не экстрасенс, Костя, мне больно, когда я все это чувствую, мне больно, когда я о страждущих молюсь, больно, понимаешь? Другого пути здесь нет, только через принятие боли ближнего. Нет тут никакого чуда, никакой мистики, ничего такого нет. Благодарю тебя, что ты, несмотря на мои изъяны, увидел во мне женщину, что потянулся ко мне, даже разбудил то, что, мне казалось, уже убито, раздавлено, выжжено... — Маша сделала акцент на последнем слове. — А ты заставил это проснуться. Но... получилось так — сделал еще раз больно. Тебе надо ехать, тебя ждут.
— Но мы должны что-то решить! Я уже другой человек, Маша! — неожиданно громко и с вызовом сказал Константин, так что все оглянулись, даже дьякон, читавший у амвона.
На нервный голос Константина из правого придела подались два поджарых паренька в одинаковых костюмах, которые до этого стояли за плечами весьма скромного на вид мужчины. Единственное, что выдавало его положение и самооценку — властный взгляд.
«Кутеев», — догадался Константин. Маша же одним движением век остановила телохранителей.
— Ты не сказал Никитину про Федора, почему?
— Не знаю, я и Бабелю не сказал, — Платонов невольно перешел на шепот. — Я ему руки и ноги сломал. Теперь и меня можно паковать.
— Ты же защищался.
— Ты и это знаешь?
— Догадываюсь...
Какое-то время они молчали, и Константин вдруг почувствовал на себе внимательный взгляд Спасителя. Он повернулся к образу лицом, но долго смотреть в глаза Христа не смог, потому что они смотрели прямо в душу. А там... Там надо было сначала прибраться, прежде чем приглашать туда Бога. Хотя, Он, пожалуй, и так знает о состоянии души каждого. Почему-то вспомнились кадры из фильма Мэла Гибсона «Страсти Христовы». Иисус, несущий непомерно тяжелый Крест, избитый римскими солдатами, падающий и поднимающийся, и Симон Киринеянин, которого завоеватели бесцеремонно заставили нести Крест Сына Божия...
В душе опять защемило. Откуда-то захлестнуло в душу чувство вечного долга. Ко всем ли приходит это ноющее чувство вины? Вспомнился почему-то давнишний спор с Бабелем, который разъяснял Платонову разницу между почитанием Девы Марии в исламе и христианстве. Костя тогда отмахнулся: мусульмане просто не могут позволить земной женщине, какой бы чистоты она не была, быть Матерью Бога. На мать пророка они еще согласны. Именно приближение Бога к человеку, его вочеловечение, они не могут принять. Бог у них больше карающий, нежели Бог — Любовь. И в этом они очень близки с иудеями, с которыми воюют на протяжении веков. Бабель, в котором течет сколько-то еврейской крови, очень обиделся. Обиделся именно на примирительное, казалось бы, сравнение с мусульманами. Но ведь ни те, ни другие не могли себе представить страдающего Бога! Да еще, чтоб простой смертный нес Его Крест...
Что испытывал Симон Киринеянин, когда нес Крест Христа? Ведь он, как и Спаситель, видел вокруг алчущую зрелищ и медленной смерти толпу, кричащую издевательства и проклятья. Или наоборот, он заметил идущих чуть поодаль Матерь Божию, Иоанна Богослова, Марию Магдалину...
Внутри Константина Игоревича Платонова стало тесно. И в уме и в сердце. Он перестал вмещать знание о Христе, которое по еще непонятным ему основаниям отражалось невыносимой душевной болью, от которой по-детски хотелось плакать и плакать.
Снова поднял глаза на Машу. Она смотрела на него уже не как женщина, не как сестра даже, а — как мать! Такой взгляд ввел Константина в окончательное замешательство. Нужно было уходить...
— Маша. Я вернусь за тобой. Слышишь?
— Тебе надо ехать... — совсем без эмоций сказала Маша.
— Знаешь, я понял, что внешне в тебе самое удивительное... Глаза. В них светится какое-то особенное знание и доброта... Милосердие... Как у нее... — Он едва заметно кивнул на образ Богородицы.
— Не смей... так говорить. Не смей сравнивать! Не смей! — громкий шепот перебил его, но он решил выговорить все до конца.
— И прости: я все равно буду видеть в тебе земную женщину. Может, я до чего-то не дорос духовно, но любить тебя мне не запретит никто. И шрамы твои меня не пугают. Я готов каждый из них покрыть поцелуями. Я это перед Ним говорю, — Константин опустил голову перед лицом Спасителя, — я не думаю, не верю, что Он назвал бы это грехом. Это не страсть безумная, это что-то другое. Не знаю... Не понял еще... Но если надо остаток жизни провести рядом с женщиной — то это должна быть ты. И за это можно меня презирать? Относиться, как к несмышленышу? Или ты думаешь, я тянусь к тебе из-за твоих... способностей, — неуместно как-то прозвучало, Платонов понял, что аргументы кончились. — Все равно, как бы не повернулось, мне остается благодарить Бога за то, что я вдруг с такой болью понял что-то главное. За то, что ты просто есть... Как же нелепо я жил до сих пор? — Платонов понял, что обращается к самому себе и затих.
Маша уже ничего не говорила, на глаза у нее выступили слезы. Охранники Кутеева и сам он напряглись уже в который раз на протяжении этой недолгой беседы.
— Я вернусь, — твердо сказал Константин и ринулся из храма.
Уже на выходе замер, остановился, повернулся к Царским вратам и троекратно перекрестился. Так, будто делал это всю жизнь. Хотел, было, выйти на улицу, но почувствовал на себе долгий пронзительный взгляд Кутеева, полный подозрения и даже, показалось, зависти. Платонов, неожиданно для себя, кивнул ему: мол, все нормально, мужик, береги нашу Машу. И Кутеев вдруг кивнул в ответ — подбородком в грудь. Так, как это делали, щелкнув каблуками, царские офицеры: честь имею.
Теперь можно и нужно было ехать. Вот только куда? Туда, где никто не ждал.
23
На обратном пути долго молчали. Только Максим Леонидович часто и глубоко вздыхал, как будто это он провел долгое время в больнице, и теперь ему предстояло что-то изменить в своей жизни. Бабель лежал с закрытыми глазами, размышляя о чем-то своем. Водитель Володя включил музыку, но пару раз оглянувшись, сообразил, что она не уместна.
Уже когда подъезжали к городу, Бабель не выдержал:
— Костя, ты на меня зла не держи. Ты просто многого еще не понимаешь.
Платонов сначала, казалось, не услышал Виталия Степановича, он словно вернулся из совсем другого мира, но нашелся быстро.
— Во-первых, ни на кого зла я не держу, во-вторых, Степаныч, тебе должно быть грустно оттого, что ты знаешь все.
— Да нет! — загорелся причиной нового спора Бабель. — Я вовсе не считаю, что знаю все, но пожил-то куда больше. Вот ведь, съездили в райцентр. Надо же.
— В этом мире нет ничего случайного, — без интереса к разговору сказал Платонов.
— О! Осознал! С той лишь разницей, что случайности устраивают себе люди.