Движда
Шрифт:
Как только Константин понял, из каких воспоминаний пришел этот сон, ему сразу стало стыдно. Все просто: человек засыпает, сбрасывает морок суеты, совесть, напротив, просыпается. Иногда вереница мерзких постыдных поступков, иногда отдельная вспышка собственной подлости, заставляют душу содрогаться, будучи пронзенной невидимым клинком совести. Что это? Отголосок Страшного Суда? Его репетиция? С каждым ли это бывает? Или есть люди, которые изначально оправдали все свои поступки?
Казалось бы, за давностью случая можно было бы не придавать ему никакого значения. Просто забыть, как не приведший к тяжелым (во всяком случае) внешним последствиям. Но ущерб, изъян, нанесенный миру внутреннему, может проявлять себя куда как болезненнее, чем пара синяков и ссадин, которыми все закончилось. Платонов и старался его забыть, но наваждение порой прорывалось...
В каждом школьном классе периодически назревают конфликты. Любое скопление людей искрит. Знание об этом носится в воздухе, даже не воплощаясь в словах. О том, что сегодня будет драка, можно узнать, даже опоздав на первый урок, когда все сидят и делают вид, что слушают учителя, и ему даже кажется, что в глазах у школьников плавает интерес к освещаемой теме, но в действительности это предвкушение того, что будет после уроков. При этом, опоздавший, принимая это напряжение буквально из воздуха, может не знать только одного, что главный участник предстоящего конфликта — он сам. Ему скажет об этом сосед по парте, как только учитель позволит ему сесть.
Так было и с Платоновым. Он не слыл в классе ни слабым, ни сильным. Более того, сам себя он определял миролюбивым, и, по возможности, старался избегать бессмысленных с его точки зрения драк, которые год от года становились ожесточеннее и беспощаднее. Неписанные правила — «лежачего не бьют», «до первой крови», «пожмите друг другу руки после драки» — постепенно уходили в романтическое прошлое. В моду входило жуткое, порой массовое запинывание, унижение слабого (если он не являлся другом сильного), а уж кровь лилась порой ручьями под колеса неотложек. И напитывала ристалище гниловатая, распаляющая агрессию атмосфера сквернословия. Поводом к бессмысленному мордобитию могло быть неосторожно сказанное или неправильно истолкованное (чаще всего именно с целью провокации) слово. Вот почему так модно было одергивать друг друга: «фильтруй базар». Но, исходя из такого рода фильтров, лучше было вообще откусить себе язык. Костя «фильтровал» не из трусости, просто разумно берег голову от бессмысленных ударов. Но это вовсе не значило, что тебя не пожелают прощупать на способность постоять за себя. Ты молчишь — о тебе скажут, тебе передадут, попробуй отмахнуться... Может, и отмахнешься. Раз, другой, третий — и ты в списке презираемых «ботаников», «очкариков», «оленей» и т.п. Костя часто размышлял по этому поводу, пытаясь разобраться, отчего люди играют по правилам нелюдей, но вынужден был признаться себе сам, что «правила добра» проигрывают чаще всего потому, что их носителями являются не бойцы, не смиренные от природы, а просто малодушные люди. Малодушным выглядеть не хотелось, а вот трусом считать себя приходилось. Именно потому, что напускную храбрость надо было проявлять там, где попирались «правила добра». А еще приходилось тратить время на подкачку мышц и посещение секции единоборств, что худо-бедно придавало тебе веса, а, по сути, избавляло от лишних попыток поискать твои слабые места, да и просто унизить.
В то утро сосед по парте и закадычный друг Гоша сообщил Косте, что Тиня (Олег Тенев) вчера рассказывал, как Платонов отказался выйти один на один с Ершовым из восьмого «б». Уникальность ситуации заключалась в том, что десятиклассник Костя Платонов просто не захотел «топтать» младшего, хоть и крупного Ершова. Все, кто видел эту ситуацию, не усомнились в правильности поступка Платонова. Он просто отшвырнул наглеца в сторону, и без того ушел победителем, не обращая внимания на летящее в спину, порожденное слабостью противника хамство (хотя в таких случаях принято останавливаться, нехотя возвращаться и наладить раздражающему объекту пинка). И вот — конфликт, который не стоил выеденного яйца — просеялся через кривое зеркало, вернулся совсем в другом виде.
— Коть, тебя че вчера, Ерш напугал? — шептали доброжелатели с задних парт.
— Ты че, Коть, из ерша уха наваристей...
«Напугал»-то Ерш, а бить придется безобидного Тиню, которого уж точно черт дернул за язык, и теперь он сам опасливо оглядывается с первой парты, поправляя жалкие очки: какое решение примет «неконфликтный» Котя Платонов? А потом еще надо будет пойти и пнуть-таки Ерша. Неписанные дворовые законы.
— А Тиня, типа говорит, Котя трухнул, — подзуживает Гоша и сразу определяет: — Да нахлобучь ты пару раз тому и другому, чтоб базар фильтровали. Тиня-то с Ершом в одном подъезде живут. Ерш, наверно, Тиню строит. Он, главное, при девках это сказал. Прорубаешь?
И во сне взрослый Платонов начинает понимать, что ему таки придется бить безобидного Тиню. Хотя бы так, для виду и развлечения толпы. И Тиня это тоже уже понимает. Под захватанными линзами моргают слегка испуганные глаза: «да, Коть, это я лупанул, не подумав, Ерш-то во дворе всем хвастался, что ты с ним драться побоялся, но я-то вовсе не так рассказал, я и говорил, что тот на весь двор бахвалился, а тебе что сказали?..» «А ты не знаешь, Олежек, чего мне могли сказать?» — сверлит его глазами Платонов. И взрослый Константин Игоревич во сне вздыхает. Он знает, что этой драки не избежать, что она на всю жизнь ляжет на его совесть несмываемым позором, хотя по «законам улицы» позор должен будет достаться Теневу.
Да и не драка это вовсе была. Когда вышли во двор (гурьба парней, похохатывая, в предвкушении зрелища, девчонки — кому покурить, мелочь пузатая — «позырить», и Ершов подтянулся — а вдруг выгорит победить Платонова?). И вот Олег Тенев — Тиня — снимает очки, отдает их кому-то. Платонов бросает Гоше вельветовый пиджак, перевязывает шнурки на кроссовках: дает время Тине покаяться, дабы избежать бессмысленного кровопролития. Но Тиня молчит. Он стоит, опустив руки, и беззлобно смотрит на Костю. И что делать?
— Ну, чего ты там, Тиня, базарил? — сам себя подзаводит Платонов.
И толпа тут же просыпается:
— Котя, да врежь ему, чтоб очки было не на чем носить!
— Платон, мочи!
— Костян — потренируйся, тоже надо!
— Тихо, а вдруг щас Тиня разойдется и Платону вмажет?!
Но Тиня не вмазал. Не разошелся. Он все так же стоял, не предпринимая никаких действий, покорный судьбе. Во взгляде читалось: «если надо — бей, я понимаю». «Да что за христосик такой!», — хотел крикнуть Платонов, но сказал другое:
— Тиня, ты хоть кулаки-то подыми.
Олег не поднял. Платонов зачем-то поискал глазами в толпе Ершова. Нашел. Тот стоял с ехидной ухмылкой. И в этот момент Константин подумал, что бить будет именно его. Зря подумал. Взрослый Платонов ощутил, как рука скользнула вдоль челюсти Олега Тенева. Это, ко всему, оказался еще и явный промах. Голова Тини чуть качнулась — и все!
— Платон, ты на ринге так же мажешь?!
— Ты че, Котя, веером работаешь?!
— Ты его еще поцелуй!
Но ведь, чтобы бить, надо хоть на миг взглянуть в глаза противника. Глаза были, не было противника. Тиня смотрел все так же беззлобно. Правда, казалось, он с трудом сдерживает слезы, чтобы окончательно не опозориться. А Платонов в роли общественного палача должен был длить этот позор. Его или свой?
Что надо было делать? Надо было броситься в эту маргинальную массу, биомассу, и месить ее кулаками во все стороны. И чтоб обязательно Ершову досталось — для профилактики! И всем! И даже другу Гоше! Он ведь тоже стоит и ехидно ухмыляется: «Мочи, Котя!». Мочи ему... Придумали же слово — мочи! Как будто надо испражняться тут перед всеми. Ринуться в эту массу... Но этого боялся даже взрослый Платонов, который смотрел на все происходящее спящим — снаружи, изнутри, со стороны, с неба — и ничем не мог помочь самому себе! Не мог помочь Олегу Теневу, потому что даже из своего взрослого состояния боялся этих дворовых бультерьеров. Боялся еще тем детским, ну, может, юношеским, неизжитым до сих пор страхом.