Движда
Шрифт:
— А что дальше? — тихо, понимая ответственность момента, спросил он у отца.
— Проводим, повезем на кладбище, там похороним... Поминки еще. Баба Лида заслуженный человек была.
Два слова: «похороним» и «была» окончательно погрузили Костю в состояние нарастающего ужаса. Во дворе они с ребятами уже «хоронили» то мертвого воробья, то бабочку, но люди, полагал Костя, не могут умереть. Не должны — уж это точно. И теперь, получалось, бабу Лиду тоже зароют в землю, потому что она «была», и, значит, ее не будет. Не будет больше никогда. «Никогда» ударило в голову и грудь леденящей волной таинственного страха. А тут еще тело «разлагается». Костик что-то слышал про Ленина, который лежит в мавзолее. Видимо, он лежит, чтобы его оживили, полагал Костя. Ну, когда-нибудь... Но бабу Лиду в мавзолей, судя по всему, нести не собирались.
Больше вопросов задавать не стал. Не мог. От страха. Хотелось быстрее отсюда убежать. Но куда бежать, если здесь стоят единственные защитники — родители. Но вот мама словно почувствовала его состояние и сказала папе:
— Игорь, Костика (так она его нежно называла), надо отсюда увести. Незачем.
— Да-да, — согласился папа, но почему-то не торопился.
И тут на весь мир грянула заунывная, к тому же фальшивая во всех смыслах музыка, которую называли похоронным маршем. Ужас перелился через край: Костя рванулся через плотный строй взрослых, выскочил из печального круга и без оглядки побежал в сторону недалекой стройки, где, казалось, можно найти подходящее убежище. Но взвывающие на глиссандо трубы догоняли, ноги вот-вот могли стать ватными и непослушными. Где-то совсем рядом была смерть. Она легко могла догнать Костика, но догнал его отец. Он взял сына на руки, прижал к себе и сказал:
— Прости, малыш, до меня только что дошло, как это может тебя напугать.
— Музыка страшная, — прошептал Костик, прижимаясь к отцу всем телом.
— Да уж, — согласился отец.
— А смерть ко всем приходит? — спросил Костя, он как-то внутри себя определил, что смерть именно приходит.
Отец, похоже, немного растерялся от этого вопроса. Но потом вдруг твердо сказал:
— Ко всем. Люди всю жизнь готовятся к встрече с ней, а, в итоге, никогда не бывают готовы.
— Что — надо одеваться специально? Встречать? — Костя почему-то успокоился от понятой только что безысходности. — Смерть пришла — и все? Тебя нет?
— Да, тебя нет. Но, говорят, есть душа, — сказал отец.
— Где есть? Зачем?
— В каждом из нас, чтобы жить вечно.
— А почему ее не видно?
Отец опять озадачился, но быстро нашелся:
— Чтобы смерть ее тоже не увидела.
Дома Костик долго стоял перед зеркалом, пытаясь разглядеть в себе душу. Но, похоже, просто убедил себя в том, что она прячется, скажем, где-то в сердце...
С тех пор нет-нет да и приходилось думать о смерти. Задаваться вопросом — что там? Пугающее темное ничто или, таки, обиталище душ. Смерть периодически «напоминала о себе», «захаживала» то с одной, то с другой стороны и надвигалась всей своей неотвратимостью. И сейчас, когда он смотрел в темные «глазницы» морга, испытывал двоякое чувство: с одной стороны, он вдруг пожалел себя маленького, испуганного, как будто сам был своим отцом, с другой — со всей ясностью осознал, что в этот раз смерть приходила, собственно, к Константину Платонову и неуемному материалисту Бабелю. Понимание того, к чему могла привести нелепая затея погружения в мир нищих, почему-то не вызывало запоздалого страха, а просто давило сверху, как свинцовое небо, и заставляло ту самую — искомую в детстве — душу ощутимо содрогаться. Невидимая, она все же легко напоминала о себе, то выталкивая сердце наружу, то наполняя его странной неизбывной тоской, которую так много рифмовали поэты.
Из глубокого дымчатого своей непроницаемостью окна морга сквозь мрачную муть на миг выглянуло мужское лицо. Выглянуло так неожиданно, что сердце Платонова отозвалось — скакнуло на месте. Он невольно отступил на шаг. Те незначительные черты, которые удалось разглядеть, показались Константину знакомыми. Вспомнился рассказ Маши о санитаре, которого мало кто видит.
— А, может, это патологоанатом, должен же и он там бывать? — вслух спросил себя Платонов и направился в палату.
17
Когда Бабеля признали годным к транспортировке в областную больницу (а Платонова, собственно, вообще никто не держал), Максим Леонидович пообещал прислать редакционную «Газель», и Константин вдруг задумался: что сказать Маше? Что он вообще от нее хочет? И почему хочет быть рядом с ней? На удачу выпало ее ночное дежурство, и после полуночи, когда она завершила обход палат, он приковылял на пост, но там ее не обнаружил. «Отмаливает опять кого-нибудь», — подумал с досадой, но тут же прогнал пустую злобу, вспомнив о Бабеле. На всякий случай заглянул в ординаторскую, Маша оказалась там: задумчиво сидела над чашкой чая и надкушенным рогаликом.
— Доброй ночи, — сказал Константин, и мгновенно впал в ступор. В сущности, он так и не знал, что еще он хочет сказать Маше. Потому растерялся, да и к тому же невольно залюбовался ее прекрасной задумчивостью.
— Не спится? Чай будешь? — встрепенулась Маша.
— Буду.
Маша нажала кнопку на электрическом чайнике и с вопросом поглядела на Платонова.
— Да садись, чего стоишь на трех ногах? — улыбнулась.
Но Платонов никак не мог сбросить странный морок, в голове или в душе — скорее, и там и там творился неподдающийся хоть какой-либо систематизации сумбур. Он так и висел на костылях, то поднимая, то опуская взгляд, который изначально был виноватым.
— Что с тобой? — прищурилась Маша.
— А доктор-то где?
— Домой уехал. Ребенок у него заболел. Если что, позвоню, приедет. Тебе доктор, что ли, нужен? Плохо тебе? — Маша с готовностью поднялась из-за стола и подошла ближе. — Плохо?
— Не знаю, — честно признался Платонов. — Но доктор мне не нужен. Только... не обижайся. Ты как-то к этому относишься... В штыки...
Маша заметно насторожилась, и Константин, почувствовав это, окончательно «поплыл», тряхнул головой, чтобы собраться, но фразы получались глупыми и сумбурными.
— Маш, я никогда не видел такой девушки, как ты. У тебя сочетание красоты внешней и внутренней. У меня вот здесь, — он кивнул подбородком на область сердца, — щемит. Или саднит. Не знаю даже. Мы завтра в обед уедем. А я не хочу. Не то, чтобы не хочу. Я без тебя не хочу.
Маша что-то пыталась сказать, вроде даже шептала, но Платонов не давал ей опомниться.
— Вот стою, как пацан какой-то. Просто, Маша, мне кажется, что я тебя полюбил. По-настоящему... И сказать ничего толком не могу, потому что по-настоящему у меня в первый раз. До этого я не знал, как это. Беда в том, что ты тут почти святая, а я... — дальше Платонов не знал, что говорить, а когда поднял глаза и увидел, что по щекам девушки бегут слезы, потянулся к ней правой рукой, роняя костыль, но она вдруг отступила назад и посмотрела на него так пронзительно, что сердце ухнуло и провалилось в черную бездну.
— Где ж ты раньше был? — тихо сказала Маша. Потом вдруг напряглась и горько усмехнулась: — Красивая, говоришь, святая?
— Да, я знаю, мне что-то рассказывали, но меня это не волнует, — нелепо заговорил Платонов, но Маша вдруг начала расстегивать пуговицы халата.
— Маш, т-ты... Ты неправильно меня поняла... — лепетал журналист, стыдясь своей неуклюжести, опуская глаза.
— Смотри, — не приказала, но твердо попросила Маша. — Смотри, и поедешь домой спокойно. Одному ухажеру этого хватило.