Движда
Шрифт:
— Чего не бывает?
— Синяки исчезли. Были — и нет!
Голова больше не болела. Ее словно почистили внутри. Каждый сосуд, каждый капилляр, каждую клетку. Думалось легко и, если можно так выразиться в отношении мыслительного процесса — свежо. Точно еще и проветрили утренним сквознячком. Платонов, не торопясь, осмотрелся. Иван Петрович одобрительно, но как-то затаенно улыбался, Лена сидела в изумлении с открытым ртом, Маша ушла в себя, было заметно, что она устала.
— Это чудо. Точно, чудо, — констатировал Платонов.
— Что? — встрепенулась Маша. —
— А Бабелю ты можешь помочь?
— Его здесь нет, — тихо ответила Маша.
— В смысле?
— Н-ну... как тебе объяснить. Тело здесь, а самого его нет.
— И... где он?
— Не знаю. Я не экстрасенс, ни провидица, ни ведьма, ни гадалка... Я просто хотела, чтобы тебе стало легче.
— А Бабелю не хочешь...
— Его здесь нет, — твердо ответила Маша и поднялась. — Мне пора. Сейчас ужин разносить будут.
Платонов остановил ее вопросом в дверях:
— Маш, а если б я не попросил, ты бы этого не сделала?
— Я уже делала это... Там... в доме, когда вы лежали. Пока ехала машина...
— Ты ведь не просто так стала смотреть в окно?
— Я почувствовала, что кому-то рядом плохо. Отдыхай, дальше будет лучше. Завтра принесут костыли, можно будет выходить в парк.
— Нас хотят увезти. В областную больницу.
— Ты же сам звонил. Звал.
— Я останусь. Что будет с Бабелем?
— На все воля Божья... Костя, — твердо и уже с холодком в голосе сказала Маша, — я не совершаю чудес.
Дверь за ней закрылась.
— То-то, — понимающе кивнул Иван Петрович.
— Ни фига себе — не совершает, — смогла с помощью этой фразы закрыть рот Леночка.
В палату вернулся озадаченный главред.
— Бабеля так просто забрать нельзя. Надо реанимобиль. И — рискованно. А тебя через пару дней можем вывезти. Может, и для Степаныча чего-нибудь за это время придумаем, — сказал он. — Ты, вроде как, изменился, посвежел, пока меня не было, — наконец заметил Максим Леонидович.
12
Костыли достались Константину старые и потертые настолько, что, казалось, выходил до него с их помощью на больничные тропы целый полк калек. Лера, выдавая их Константину, испытывала явное смущение, словно она была виновата в больничной нищете. Но Платонов обрадовался любой возможности передвигаться. Поднявшись, он первым делом с ненавистью посмотрел на судно под кроватью. Иван Петрович завистливо и одобрительно крякнул, ему полагалось лежать на твердом щите без малейших попыток подняться на ноги.
— Ну не просить же Машу подержаться за мою задницу... — пробурчал он.
Ходить с помощью костылей, на не совсем здоровой ноге надо было еще приноровиться, но Константин размашисто поскакал в коридор, чтобы найти реанимацию. Это оказался отдельный бокс в торце здания, на пороге которого сидела грустная медсестра, пролистывая без явного интереса потертый глянцевый журнал.
— Куда? — остановила она Платонова усталым пренебрежительным взглядом.
— Товарищ у меня там. Поглядеть, проведать.
— Это который к аппарату подключен?
— Да.
— Он не поймет,
— Да я только глянуть: дышит или нет?
— Аппарат за него дышит.
Константин перегруппировал мысли и мимику, изобразил на лице легкое восхищение, в голос подлил уверенной лести:
— Девушка, вы такая... Такая обаятельная. Вам не идет эта напускная суровость. Как вас зовут?
— Света меня зовут. Только не надо делать вид, что если я вас пущу, вы на обратном пути сделаете мне предложение.
Она сказала это так непринужденно, что Платонов представил себе, как она регулярно на этом посту выходит замуж, и засмеялся. Света, хоть и выдавливала на лицо служебную серьезность, тоже прыснула.
— Ладно, только быстро. Первая дверь направо, — разрешила она.
Бабель лежал на стандартной каталке, опутанный проводами и капельницами. Первое, что бросилось в глаза, мертвенная, восковая почти бледность на лбу и щеках и точно растущая прямо на глазах серо-седая щетина. Именно растущая, сама по себе... Независимо от Виталия Степановича. Потому что Бабеля здесь не было, как и говорила Маша. В кафельном кубе лежало только тело, и это ощущалось на каком-то метафизическом уровне. А, может быть, если бы Маша об этом не сказала, никто об этом и не задумался бы?
— Спасибо, Света, — поблагодарил Платонов, ковыляя обратно.
— Не во что, — буркнула в ответ медсестра, употребив именно предлог «во» и не отрывая взгляда от журнала, — надумаешь жениться — милости просим.
Больничный парк, если так можно назвать огороженную палисадником площадь, утыканную ущербного вида тополями, кленами, липами и елочками, как будто намеренно выведенными селекционерами для больничного двора, все же больше радовал глаз, нежели «интерьеры» районного стационара. «Очей очарованье» хоть и золотилось еще чуть теплыми солнечными лучами, но под ногами уже поскрипывало тонкой корочкой промерзающей по ночам земли. «Что же такого прекрасного в осени, что щемит сердце и сквозит в душе? — задавался вопросом Платонов и несмело отвечал сам себе: — Ожидание покоя...» Странно было себе представить, что жителю экватора такое чувство может быть незнакомо. Осенняя хандра похожа на тоску об утраченном рае. Там, где вечное лето, нельзя придумать сказку о спящей красавице, нельзя воскликнуть «мороз и солнце!» Потому Промыслом Божиим Пушкин был рожден в России. Именно осени он признался в любви: «Из всех времен я рад лишь ей одной».
— И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод;
К привычкам бытия вновь чувствую любовь:
Чредой слетает сон, чредой находит голод;
Легко и радостно играет в сердце кровь,
Желания кипят — я снова счастлив, молод... —
извлекая из своей филологически устроенной памяти лирику Пушкина, Константин даже не заметил, что опирается только на один костыль, а вторым, точно дирижер, размахивает в воздухе. Он смутился и оглянулся на больничные окна: не видел ли кто его поэтического, но со стороны безумного порыва.