Движда
Шрифт:
Платонов почувствовал приближение Маши издалека. Почувствовал, потому что ждал его, потому что больше ждать было некого. Она склонилась над ним, зажимая между пальцев целый пучок шприцев, как несколько сигар, со словами «надо уколоться», а он увидел вдруг, как лучи поднимающегося за окном осеннего солнца образуют над ее головой сияние, похожее на нимб. Отступившая, точнее притупившаяся, боль позволила ему увидеть, что Маша обладает смуглым лицом южанки, что выбившиеся из-под колпака локоны слегка вьются, а брови похожи на взмах крыльев гордой птицы. И только чуть опущенные уголки полных губ немного портили общее очарование, губы словно хранили какую-то затаенную печаль, и потому маленькая родинка на левой щеке будто соскальзывала с нее вслед за ними.
— Я не люблю, когда на меня смотрят с вожделением, — заметила Маша, поочередно нажимая на пластиковые поршни, как на клавиши.
— Я смотрю с восхищением, — немного обиделся Константин, — как-то не вожделеется в моем нынешнем состоянии.
— Извини... Мне все время кажется, что на меня так смотрят...
— Это ты извини. Как там Бабель?
— Кто?
— Ну... Мой коллега. Который на искусственной вентиляции.
— Так же.
— Мне нужно позвонить.
— А в туалет?
— Что?
— Утро. Всем надо в туалет.
— И?..
— Я подам тебе судно.
— Н-но...
— Я выйду. Позовешь, снова приду. Тебе пока повезло. Ты в палате один. Днем могут еще поступить. Так редко бывает, чтобы один в палате.
— Будь я проклят со своей идиотской идеей! Будь... — он хотел сказать «проклят Бабель», но вдруг подумал, что Виталию Степановичу и так уже хватит.
— Никогда не проклинай никого. И себя тоже.
— И все же, мне нужен телефон.
— Держи, — Маша достала из кармана халата старенькую «Нокию».
— Я верну деньги за разговор.
— Глупости... — Маша отошла в сторону.
Недолго думая, Константин набрал по памяти номер мобильного главного редактора.
— Максим Леонидович! Максим Леонидович! Простите, что беспокою утром... Да, это я, Костя... Почему неизвестный номер?.. — далее Константин кратко, но емко пересказал все, что случилось с ним и Бабелем за последние сутки.
— Вы идиоты! — после паузы не зло, но внушительно высказался главред. — Вы идиоты, ребята.
— Максим Леонидович, Степанычу могут в любой момент отключить и-вэ-эл.
— Что?
— Искусственную вентиляцию легких. Надо что-то делать. У меня нет денег и документов, часов и телефона. Короче, ничего здесь нет. Даже обуви.
— Будем думать, — озадачился главред. — Я могу перезвонить на этот номер?
— Он может перезвонить на этот номер? — переспросил у Маши Платонов.
— Дежурство у меня сейчас заканчивается, но пусть перезванивает. Еще я скажу ему номер поста. — Маша взяла телефон, назвала номер, потом выслушала еще что-то от Максима Леонидовича и ответила: — Да, все именно так плохо. Меня? Мария... Мария Сергеевна. Да. Хорошо. А куда он денется? Будет лежать и ждать.
9
Мария оказалась права. К полудню в палату к Платонову доставили-прикатили нового больного. Это был грузный мужчина лет шестидесяти, который, собственно, пострадал из-за своего веса. Неудачно ступил на лестнице, съехал на заднице по ступенькам, в результате — сломал и копчик и крестец.
— Три недели пузом кверху! — жаловался он. — Три недели на больничной пище да еще клизмы! Ну, сосед, зажимай нос! А еще я храплю. На спине — вообще оркестр — штукатурка с потолка посыплется...
— Да ладно вам, Иван Петрович, — успокаивала его заступившая утром на дежурство медсестра Лера.
— Чего — ладно?! — не унимался Иван Петрович. — Я тут сгнию за три недели! Вы мне еще катетер поставьте, чтоб уж совсем ничего самому не делать. Обезболивающим уже накололи так, что забалдел уже. Слышь, сосед, сюда привезли — говорить от боли не мог, во как задница в голову отдает, а щас — накололи — торкнуло, даже кайфую! Но три недели я не выдержу!
Лера поправила под ним подушки и, стараясь казаться умной, сообщила:
— Мария говорит в таких случаях, что Бог попускает нам болезни, дабы мы задумались о бренности нашей жизни.
— Маша? Магдалина, что ли? — перепросил Иван Петрович.
— Да, напарница моя, знаете же.
— Да кто ж ее не знает. Только я про бренность жизни лет двадцать назад понял. Правильно, конечно, говорит, философски, но философствовать легко, когда у тебя кости целые. А когда позвоночник в трусы сыплется, как-то не до философии. Точно я говорю, сосед? Тебя как зовут-то?
— Константин, — представился Платонов, с трудом повернув голову: приходилось все время превозмогать тошноту.
— О! — обрадовался чему-то Иван Петрович. — У тебя очки, как у Джеймса Бонда. Во как фингалы-то порой художественно ложатся. Ты головой треснулся или ногами, не пойму?
— Параллельно...
— В смысле — параллельно?
— Головой и ногами.
— Умелец!
— Да напали на него, — пояснила, выходя из палаты, Лера, — если б вовремя не подобрали, еще бы и замерз.
— О как! Это в нашем-то Мухосранске! Дожили! Приезжий?
— Да... Журналист, — упредил следующий вопрос Платонов, которому трудно было разговаривать из-за головокружения.
— Ага, — понял что-то для себя Иван Петрович. — А я пенсионер. Машинистом на станции больше сорока лет отработал.
— Почему вы Машу Магдалиной назвали? — спросил Константин. Этот вопрос свербел в его голове с тех пор, как он услышал Машино прозвище.
— Да все так зовут... — как-то растерялся Иван Петрович. — Магдалина да Магдалина... А почему? Так, слышал, что судьба у нее трудная была... Она то ли детдомовская, то ли сирота, медучилище наше закончила, поехала в Москву в мединститут поступать, не поступила... Ну.. — Иван Петрович еще больше смутился: — Там, говорят, в борделе работала, чтоб с голоду не умереть... Потом сюда вернулась, уж сколько-то лет в больнице работает, и, опять же, говорят, в церковь часто ходит. У нас две — церквы-то. Две. Одна здесь, недалеко от больницы, а вторая — на выезде. Улица-то главная вдоль железки идет. Вот, если по железке ехать, то церковь ту видно, а эту, которая рядом, нет. А ты чего спросил-то? — пресек свою откровенность и одновременно лекцию о местных достопримечательностях Иван Петрович.