Движда
Шрифт:
— Так чего ты про Магдалину-то рассказать хотел?
— Вообще-то был в древней Иудее город Магдала. Вот почему ту Марию прозвали Магдалиной. Жалко, что нет сейчас под рукой репродукции картины Поленова «Кто без греха?». Понятнее было бы... Хотя это больше в католической традиции увязывать с той грешницей Марию...
— Ты попроще можешь? Я вот про крашеные яйца чего-то помню, вроде... —попросил Иван Петрович. Ему приходилось уже морщить лоб от обилия информации, которой начал сыпать Платонов.
Константин собрал последние силы, чтобы создать хоть какую-то стройность мыслей и начал:
— Воскресший Иисус явился ей первой...
— Во как! Вот тебе и блудница, — нетерпеливо перебил Иван Петрович.
—
10
Константину приснился яркий и очень реалистичный сон. Лишенный документов, электронных карт, денег, он вынужден был слоняться по чужому городу в поисках пропитания и подаяния. То нанимался на рынке грузчиком к кавказцам, то просто стоял у магазина, протянув шляпу для милостыни. Во сне он прекрасно знал, что Бабель лежит в коме и хранит тайну местонахождения его паспорта, денег, ключей от квартиры. При этом он испытывал во сне два противоречивых чувства: удивительное для такой ситуации состояние покоя и одновременно гнетущее ощущение безысходности. Двери государственных контор, где он пытался восстановить свое имя, перед Константином брезгливо захлопывались, Марина пыталась завладеть его квартирой, не признавая в нем своего бывшего мужа, в редакции его не узнавали, словно он был обезображен до неузнаваемости, и он снова вынужден был возвращаться в город, где начались их с Бабелем злоключения, постепенно смиряясь со своей новой участью. Сон был очень похож на современный российский сериал, созданный по системе «Золушка наоборот». Даже во сне прошло несколько суток, что для сновидений является большой редкостью. Ночами Платонов спал на вокзальных, выстроенных рядами стульях, сделанных еще при царе-Горохе из гнутой фанеры. Он даже читал вырезанные на них послания потомкам, любимым женщинам и просто пассажирам. Реальность происходящего подтверждалась еще и тем, что во сне Платонов не только выписался из больницы, но даже прихрамывал на обе ноги. Точнее, ему приходилось их слегка подволакивать. Он явственно слышал шарканье подошв по асфальту. Накануне пробуждения он понял, что и кого так упорно искал в чужом городе. Но Маши нигде не было. Словно и не было никогда.
В очередной раз он заснул на вокзале, чтобы проснуться в больничной палате. Во сне ему мешал спать гудящий под окнами маневровый, который в больничной палате превратился в богатырский храп Ивана Петровича. Машинист недалеко уехал от своего тепловоза. Дальнейшее пребывание во сне пришлось вынужденно отменить.
— Иван Петрович, а Кутеев этот потом что, так и отстал от Марии? — спросил утром Платонов.
— А куда ему было деваться? Она уже к тому времени и огонь, и воду, и медные трубы прошла. А в девяносто девятом его на трассе подстрелили. Говорят, специально московские конкуренты приезжали.
— Убили?
— Да нет, ранили почти смертельно, она и выходила. А так-то бы Кутееву кранты. В городе так и шутили: чуть не поел Кутеев кутьи... Ему потом врачи так и сказали, кому он жизнью обязан. Зато теперь, кто про Машу плохо думает, вынуждены молчать, иначе будут иметь дело с Кутеевым. А он, кого хошь, на своих карьерах живьем зароет. Во как.
— А если думаешь о ней хорошо?
— Так думай на здоровье, — понятливо улыбнулся Иван Петрович, — но на это... — он сделал неприличный жест руками, — не рассчитывай. И не такие обламывались. Скала! Кутеев ей каждый месяц деньги переводит, а она их — то в детдом, то еще куда, где кому плохо. Сечешь?
— Секу. Хороший бы материал получился, — вспомнил о своей работе Платонов. — Бабель бы тут на все сто выложился.
— Кто?
— Да коллега мой, который в реанимации лежит. Он всякие аномалии любит.
— Чего? А... Ну так, если по-хорошему написать, может и можно. Не знаю. Только никаких аномалий в ней нету. Глаза-то разуй. Людей она просто любит, а нынче людей любить — ой-как тяжко! За что их нынче любить? У меня помощник был, помощник машиниста, я имею в виду, так он еще в девяностые придумал поговорку — кодекс строителя капитализма: пить, жрать, срать, и ближнего с любовью обобрать. А Маша... — Иван Петрович задумчиво вздохнул, — сам-то не знаю, только слышал, говорят, после того, что она вытерпела, можно весь мир возненавидеть. Я вот крестец сломал, а за две минуты весь свет выматерил.
— А я не успел, — признался Платонов, — свет погасили.
— Где свет погасили? — не понял сосед.
— Здесь, — Константин потрогал рукой голову.
— А...
Затем каждый думал о своем, пока в палату не пришла Маша. В этот раз она подошла со шприцами сначала к Ивану Петровичу, и Платонов, у которого после сотрясения хоть чуть-чуть стало проясняться в глазах, смог полюбоваться ею со стороны. Магдалина... Вспомнился какой-то зарубежный фильм, где рассказывалось о Марии Магдалине после Вознесения. Там она жила в одном поселении с прокаженными и ухаживала за ними. «Сегодня у нас проказа другого рода», — печально подумал Константин.
Для Платонова Маша принесла штатив и систему, и он понял, что ему предстоит долго и нудно лежать под капельницей. С другой стороны, стиснутая гипсом нога и «карусель» в голове ничего другого и не подразумевали.
— Это ты сейчас с восхищением смотришь? — с настороженной улыбкой спросила Маша.
— С изучением, — ответил Константин и тут же поправился: — пытаюсь постичь...
— Что?
— Н-ну... — не ожидал уточнения Платонов. — Внутренний мир, сочетание его с красотой, да просто понять человека. Профессия у меня такая. Я же журналюга, мне везде свой нос сунуть надо.
— Уже, вроде, сунул, — Маша закончила манипуляции с венами Платонова и собралась уходить.
— А ты откуда знаешь?
— Окна моей комнаты выходят на дом, где все произошло.
— О, так ты все видела? А я-то думал, что тут мистика!
— Я почти ничего не видела. Когда во двор вошли четверо, я краем глаза вас увидела. Подумала — очередная группа выпить пришла. Потом так же между делом заметила, что по улице удаляются двое. Но одному куртка явно не по росту. Заподозрила неладное. Мы вместе с комендантом общежития туда пришли... Извини, у меня еще больные. И если тебе что-нибудь уже успели наговорить про меня, — она посмотрела в сторону Ивана Петровича, — то мало ли, что говорят...
— Дурак ты, Костя, — обиделся вслух Иван Петрович, — я же тебе говорю, она сразу все просекает. Не кичится она своим даром, и кто ты такой, чтоб она перед тобой раскрывалась? Меня вот только подставил.
— Извини, Иван Петрович, исправлюсь. — Константин вдруг хохотнул. — Думаешь, она тебе руки на копчик положит?
— Тьфу! — отмахнулся Иван Петрович. — Ты точно дурак или издеваешься?! Можешь мне не верить, но соседка мне сказала, что даже комнатные цветы в ее доме оживают. Понимаешь? Ей принесут, что завяло, а у нее оживает! Не веришь?
— Почему не верю? Верю, — стал серьезнее Платонов. — Шучу я, не обижайся. Если честно, Иван Петрович, мне даже хочется верить, иначе в этом мире можно родиться и сразу сойти с ума.
— То-то... — пробурчал в потолок Иван Петрович.
11
К вечеру в палату шумно ввалились главред и Леночка Куравлева. Главред еще ничего не успел сказать, как Лена уже начала причитать на манер плача Ярославны, но весьма бестолково. Звучало это примерно так: «кто же тебя, сизого сокола нашего, быстрого ястреба стреножил?!» Платонов даже вынужден был посмотреть, не выросла ли у него по случаю третья, а то и четвертая нога. Но Лена продолжала почти в рифму: «А Степаныча нашего, седого селезня, скоматожили!..»