Движда
Шрифт:
— Н-ну... — растерялся Платонов. — На такую любовь только Христос способен.
— Тебе что-то или кто-то мешает?
— Теоретически нет. Н-но...
— Вот с этих «но» начинается поведение твоего сына, и знаешь, кто отец этих «но»?
— М-да... Тварь я дрожащая или право имею... — процитировал Достоевского Константин. — Ты мне сейчас что, лекцию читаешь? — улыбнулся навстречу усталому взгляду Маши, раздражение вдруг отступило, и он почувствовал себя неловко, даже вину какую-то перед Машей ощутил.
— Ты спросил, я ответила.
— Я так думаю, — попытался примирительно заключить Платонов, — ты ударяешь, ударяешь, но, в конце концов, всегда найдется кто-то или что-то, которое ударит тебя. Если речь идет о сыне... Я... Ну, если я отец... Мне жалко и того, которого ударили,
— Ближе. Теплее, — вздохнула Маша.
— Я помню: в детстве я очень обидел отца. Сильно обидел. Знаешь, он просто со мной не разговаривал. Если я просил помощи, не отказывал, помогал, но молча. Сколько мне тогда было? Лет шесть-семь? Он не разговаривал со мной дня два... Может, три. А мне казалось, целую вечность. Потом я вдруг заболел. Отит. Знаешь, в ушах так стреляло, я спать не мог, плакал. И он ночи напролет носил меня на руках, убаюкивал, а утром шел на работу. Мама оставалась со мной. А мне тогда хотелось, чтобы оставался отец. Во-первых, я понял, что он простил меня, во-вторых, от него исходила какая-то сила, уверенность, что все будет хорошо. А я воспользовался тем, что я болен, и в первую же ночь, когда боль чуть улеглась, спросил у него: «Ты больше на меня не злишься?». А он ответил: «Я не могу долго на тебя обижаться, а злиться и вовсе не могу».
Воспоминания комком подкатили к горлу, и Платонов умолк. В такие мгновения человек может думать о многом одновременно, но в действительности думает о главном. Так прорывает плотину, избыток чувств выплескивается в зеркало души — глаза, хочется плакать. Иногда слезы просто невозможно сдержать, да и не нужно. Константин сдержал. Внешне это показалось бы нелепо, взял вдруг — заплакал. И Константин вместо этого вытолкнул на лицо не менее неуместную улыбку.
Между тем, он заметил, что Маша испытывает утомление, и каждое слово, каждая мысль даются ей с огромным трудом.
— Я не богослов, — зачем-то начала оправдываться она, — говорю, как чувствую.
— Я понял. Тебе надо отдохнуть. Давай, я посижу вместо тебя, а ты пойдешь отдохнуть в ординаторскую. Если кто позовет, я разбужу, мне не грех и днем выспаться.
— Нельзя. Во-первых, там спит врач, и единственный диван уже занят, во-вторых, через час многим делать инъекции.
— Ставить уколы.
— Что?
— Мне казалось, так говорить проще: ставить уколы.
— Профессиональное...
— И все-таки Бабеля разбудила ты.
— Я только просила об этом. Знаешь, Костя, я вижу: тебе очень хочется чуда. Выйди на улицу — посмотри на небо — чудо там.
— Маш... — Константин на мгновение замялся: — Ты очень красивая. Очень.
— Мне это не помогло. Наоборот.
— Ну, если ты такая верующая, должна понимать, что это, своего рода, дар Божий.
— Испытание даром еще выдержать надо.
— А ты?
— Иди спать, Костя, иди, пожалуйста, ты даже не понимаешь, что делаешь мне больно.
— Извини, прости, — Платонов, как мог поспешно, взгромоздился на костыли и двинулся в палату.
Остановившись на пороге, он оглянулся. Маша уронила голову на руки и уже, похоже, спала, но рядом на страже стоял будильник. А из палаты рвался в коридор громоподобный храп Ивана Петровича, которого минутой раньше Константин почему-то не замечал.
15
Несколько дней Платонов безнадежно нарезал круги по больничным коридорам и парку. Маша почему-то не вышла на следующее дежурство, вокруг Бабеля что-то творилось, но от его вопросов отмахивались, отвечали заготовкой: «делаем все, что нужно». Как обещал, явился с фруктами-продуктами Максим Леонидович. Сходил к главному, принес весть: Степаныч выходит из комы, но процесс этот не одной минуты. Появились рефлексы, может сам глотать воду, а если бы утром не пришел в себя, то И-Вэ-Эл отключили бы, потому как днем привезли мужика после ДэТэПэ. «Интересно, Маша знала об этом в ту ночь?» — задавался вопросом Константин, но самой Маши не было. Один раз удалось постоять-покурить на крыльце с Андреем Викторовичем, которому Платонов рассказал о ночной молитве. Тот отнесся к рассказу спокойно, почти индифферентно: «всему свое время, очнулся и хорошо».
— Маша, ты где так долго была? — почти с упреком спросил Константин.
— Болела.
— Я думал, такие, как ты, не болеют.
— Болеют, еще хуже болеют, — улыбнулась она.
— Правда?
— Правда.
— А Бабеля скоро к нам переведут.
— Я знаю.
Нужно было спросить ее еще о чем-то, чтоб продлить возможность постоять рядом, и Платонов кивнул на небольшое одноэтажное здание в углу двора с облупившимися стенами и вечно темными окнами.
— Там что — склад?
— Нет, там морг, — переменилась в лице Маша.
— Он даже издали страшный, — признал Константин.
— Обычная мертвецкая.
— Там кто-нибудь работает?
— Санитар.
— Врагу не пожелаешь.
— Кто-то должен.
— Наверное, платят много.
— Совсем нет. Больше родственники приносят.
— А ну да... Харон.
— Кто?
— Был такой старик в Древней Греции. Перевозил души умерших через реку Стикс в царство мертвых. В Аид. Мертвым клали на глаза медные монетки. Обол, по-моему, они назывались. Это был его заработок. Тех, у кого нет денег, он отталкивал веслом. А перевозил только тех, прах которых обрел покой в земле.
— Не знала.
— Ничего страшного. Мифология. А еще Харон — это первый спутник Плутона.
— Ты много знаешь?
— Много и ни к чему, — улыбнулся Платонов. — Так что у вас там свой Харон.
— Наш не старый. Хотя его и не видит почти никто. Только когда зарплату выдают. Пьет он незаметно, но пьет каждый день.
— Я бы тоже там пил.
— Ты там, где ты есть, пойду я...
— Работать?
— Завтра выхожу.
И все. Можно продолжать бессмысленно жить.
Платонов без особой цели поковылял в угол больничного двора — к зданию морга. Может, еще и потому, что Бабель чудом избежал последнего посещения этого угрюмого и по всему виду больного дома. Даже серый шифер на его крыше был особенно серым и битым, а выцветшая, окрашенная сто лет назад в ядовито-желтый цвет, штукатурка покрылась паутиной трещин. Но самыми жуткими были ничем не закрашенные, но в то же время непроницаемо темные окна. Будто структура стекла поменялась на атомарном уровне. Хотя, может, так и есть. Вот тебе и материя первична! Интересно, что возразил бы на такое умозаключение Бабель? В принципе, можно предположить: дорогой Константин Игоревич, вы видите в этих окнах то, что хотите видеть, а не то, что есть на самом деле. М-да, Виталий Степанович, продолжил в себе спор Платонов, можно только порадоваться, что мы смотрим в эти окна со стороны улицы. Не известно, есть ли возможность смотреть в них с другой стороны.
16
— Степаныч, я точно знаю, она тебя вымолила, — Платонов и Бабель перешли «на ты» в экстремальных условиях.
Малоподвижный еще Виталий Степанович отреагировал только глазами, посмотрел на молодого коллегу скептически убийственно — вплоть до интеллектуального унижения.
— Ну, другого я от тебя и не ожидал, но я точно знаю — это она тебя вымолила, — остался при своем Платонов.
— Костя, я был там, там нет ни хрена, кроме темноты. Полное небытие. Понял?
— А с чего ты взял Степаныч, что тебе должны были что-нибудь ТАМ, — выстрелил это слово Константин, — показать? Или ты думаешь, что, как заслуженный журналист и заслуженный работник рассейской культуры имеешь право на информацию там? Может, тебе, кроме темной материи, ничего и не положено.