Двое в океане
Шрифт:
В предпоследней строке слово «коснулся» переделано на «коснулась». Значит, листок этот оказался в книге не случайно, это письмо от жены, крик ему вдогонку душевно истомленного, любящего человека, которого он так и не смог ответно сделать счастливым. И Смолин содрогнулся сейчас от этого внезапного крика, громко раздавшегося в тишине его каюты…
Гибралтар пришелся на ночь. Смолину не спалось, в три часа он вышел на кормовую палубу и опять, как при подходе к Босфору, встретил здесь Солюса. По обоим бортам мерцали цепочки прибрежных огней. По правому была Европа, по левому — Африка. Где-то во тьме прятались с той и с другой стороны пролива скалы знаменитых Геркулесовых столбов, с древних времен названных
— Жаль, что ночью проходим, — огорчился Солюс.
— Но вы же, наверное, проходили здесь, и не раз?
— Все равно интересно! Видите, справа будто сам Млечный Путь осыпался на скалы — это порт Гибралтар.
— Бывали там?
— Бывал. Даже на гибралтарскую скалу забирался, на самый ее верх. — Солюс помолчал. — Но это было так давно! Сейчас наших туда уже не пускают.
— Конфронтация?
— Она! Вроде болезни. Проникает в нашу жизнь, в наш мозг, нас самих меняет. Делает хуже, злее, подозрительнее.
Они опять помолчали, стоя рядом у борта.
— Этот пролив вроде иллюстрации к нашему разговору о современном положении, — сказал Солюс, — широкий, глубокий, с могучим течением, которое трудно преодолеть. Рассекает два континента начисто. На одном огни, на другом огни, где-то поярче, где-то побледнее. Однако взгляните вперед по курсу — огни не собираются воедино нигде. Наоборот, впереди берега двух континентов все дальше уходят друг от друга, образуя гибралтарскую горловину. И на обоих берегах по маяку — каждый призывно мигает, словно соревнуется с другим в яркости, только огоньки одиноких паромов прочерчивают этот мрак между двумя мирами.
— Разве здесь, в Гибралтаре, такая уж несовместимость между берегами? — усомнился Смолин.
— Конечно же, нет. Здесь связи прочные. Просто глядел сейчас на пролив, — и вдруг мысль пришла: вот так же и мы разделены в мире… В мире, который неделим.
— Что же делать?
— Работать! Вот вы, говорят, с Андреем Чайкиным придумали интересный прибор. Говорят, сверкать будет ярче молнии, если получится. Так ли?
— Не знаю, получится ли…
— Надо, чтобы получился! Надо работать! Другого не дано.
Солюс зябко повел плечами — ветер стал прохладнее, должно быть, дует уже с самого океана. Смолин подумал, что нейлоновая куртка плохо защищает от непогоды старые кости, а академик все же неизменно появляется на палубах именно в ней, будто она, старомодная, выгоревшая, заношенная, помогает старику хранить тот самый консерватизм взглядов, который, в сущности, и есть накопленная житейская мудрость ушедших и уходящих поколений.
К Танжеру подошли утром. На высоком берегу красиво гляделся белый город, подковой расположенный возле небольшой бухты. Утреннее солнце мощно высвечивало его, словно хотело продемонстрировать каждую в нем экзотическую подробность. Казалось, город выточили из мела, настолько он был слепяще ярким.
«Онегу» причалили к стенке недалеко от выхода из бухты.
Вместе с марокканскими властями на борт судна поднялись еще четверо — долгожданный канадец небольшого роста, быстроглазый, черноволосый, элегантно одетый, и трое советских — из Рабата специально к приходу «Онеги» прибыли корреспондент АПН, молодой улыбчивый человек с миловидной супругой и чуть постарше их корреспондент ТАСС.
Журналисты намеревались взять лишь короткое интервью у начальника экспедиции и у американцев о предстоящей совместной работе в океане, но Золотцев был столь вдохновлен прибытием прессы, что решил организовать полновесную пресс-конференцию с последующим коктейлем. Пресс-конференция превратилась в действо громоздкое. По углам кают-компании стояли матросы из палубной команды с софитами в руках и по знаку взбудораженного творческой активностью Шевчика то вводили в действие свои адски слепящие светильники, то на короткое время гасили их, давая людям радостный передых.
Золотцев, который взял на себя роль ведущего, закатил длинную, цветистую от обилия эпитетов речь, в которой горячо клялся в приверженности делу мира. Потом предоставил слово Доброхотовой. Она сделала отчаянную попытку рассказать о своей примечательной встрече десятилетней давности с активистками борьбы за мир на затерянном в Тихом океане островке Кука-Така, но Золотцев решительно перевел разговор на иностранных гостей.
Несколько обескураженные всей этой неожиданной для них шумной акцией, ослепленные софитами, американцы на вопросы отвечали вяло, скупо, а канадец коротко отшучивался. Да, конечно, они за мир, только сумасшедший в нынешнее время может быть за войну, тем более термоядерную. Да, конечно, они за взаимопонимание. Их присутствие на борту «Онеги» — свидетельство тому. Что думают о международной политике своего правительства? О последней речи президента США? Предпочитают не высказываться для печати. Они ученые и политикой не занимаются. А канадец с улыбкой добавил, что в наше грустное время куда надежнее и приятнее интересоваться женщинами и хорошей кухней. Например, час назад, перед конференцией, хорошенькая русская официантка по имени Кля-ва угостила его тарелкой превосходного русского супа под названием «борщ» и сказала, что вечером на ужин борщ будет повторен — так на судне принято, — и все это ему, Клоду Матье, внушает оптимизм при взгляде на будущее. Веселая реплика канадца оживила тягучую атмосферу затянувшейся встречи, все засмеялись, и обстановка в зале разрядилась.
— Если что и спасет человечество от гибели и занудства, так это юмор! — шепнул Смолину на ухо сидевший рядом с ним Солюс.
Журналисты неожиданно оказали вполне реальную помощь. Они предложили самому уважаемому на судно человеку академику Солюсу поездку по городу, академик тут же вспомнил о Смолине, а Смолин о Чайкине. Так сколотилась экспедиция по поиску конденсатора для спаркера.
За два часа они проехали город вдоль и поперек, заглядывали в магазины, мастерские, завернули даже на какой-то заводик, потом в какую-то серьезную электротехническую фирму. Никто понятия не имел, что существует на свете некий объемный титановый конденсатор. Правда, директор фирмы заявил, что проблема эта, в сущности, пустяковая, он может заказать не только то, что им нужно, но и межконтинентальную ракету — выписывайте чек, укажите, куда посылать товар, и соответствующая фирма, к которой директор немедленно обратится, вышлет искомое. Увы, чековых книжек они не имели.
— Нам остается только пойти в бар и выпить по кружке холодного нива, — предложил тассовец.
— Не пива, а чаю, — возразил его коллега из АПН, — пиво везде одинаково, а здесь можно заказать чай особого марокканского приготовления, настоянного на местных травах. Я угощаю!
Чай действительно оказался превосходным. Они заняли два столика в уличном кафе, расположенном как раз напротив портовых ворот, прихлебывали пахучий напиток, глазели на пестрый и суетливый танжерский мир и толковали о всякой всячине. Под тенью королевских пальм катили машины, дорогие и дешевые, проплывали величественные правоверные арабы в фесках и сновали туда-сюда арабы без фесок, озабоченные торговыми делами.
То и дело подскакивали мальчишки с маленькими ящичками, к которым была приделана длинная деревянная ручка, — чистильщики ботинок. Бросали искательные взгляды под столы, на ноги сидящих в кафе и уходили разочарованными — босоножки и летние туфли не нуждались в гуталине.
Подошел щуплый узкоплечий парень в потрепанной кожаной куртке и выцветшей вязаной голубой шапочке, осторожно спросил, не нужно ли господам поднести какие-нибудь вещи.
Не нужно, вещей нет! Парень подвигал кадыком, словно проглатывал слюну. У него были крупные миндалевидные глаза, озаренные нездоровым светом, и запекшиеся, будто от жара, губы. Углядел на столике пачку сигарет, которую положил Чайкин. Тот перехватил голодный взгляд парня, извлек из пачки сигарету, протянул: «Бери!» Марокканец улыбнулся, обнажив крепкие молодые зубы.