Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Молодчина! — похвалил Семен.
Валя радостно кивнула ему и торопливо наклонилась к кружке. Толстая и короткая темно-каштановая коса сдвинулась и обнажила на шее среди загара небольшое пятно молочно-белой кожи.
Петря, встав в сторону и заложив руки за ремень на тощем животе, нетерпеливо следил за Семеном, — такой тактики он не одобрял.
— Не очень хвали! — сердито предупредил он. — Загордятся, работа не пойдет. Вон уж один виноватый и вовсе смылся… Эй ты, Николай, Самохин! Жених пресловутый, притча во языцах! Но, но!.. — вдруг закричал он, как на лошадь, и вытащил из-за куста высокого бородатого человека с неуклюжими движениями большого сильного тела.
— Да что ты, ей-богу… — не пытаясь освободиться от цепких рук Петри, бархатно-густым басом рокотал Николай Самохин. — Что ты меня, как, ей-богу, быка на веревочке…
— Бык ты и есть! — брызгая слюной, вспылил Радушев. — За девками гоняешься, а прутья где?
— Да ведь хватит их пока, прутьев-то, — рокотал Николай.
— Хватит… Их воз должен быть, вот здесь, на сем месте… во-оз!
— А идти кому, ежели все плетут?
— Да вот жеребцов этих, Устиньиных деток… — Петря сердито ткнул пальцем в сторону двух рослых мордастых парней, вяло обстругивающих палочки. — Вот и пошли их, пусть ивняка нарежут.
— Боюсь, Устинья обидится, — замялся Николай, — скажет опять, что ее сынов на самую худую работу поставили.
— А ты скажи ей, — обрезал Петря, — у нас, мол, нежностей не полагается. Словом, ежели через два дня не будет у нас сотни корзин для яблок, я тебя прижму — вычту толику из твоей получки.
— Да ты и вчера уже вычел с меня…
— И еще вычту! — раздувая ноздри, сказал Петря. — Не будь глуп.
— Кроток я, вот ты и бесишься.
— Ну ладно, ладно… Слышь, Валька, гони его, нечего ему тут около твоей юбчонки…
Девушка залилась румянцем, но без всякого сожаления в голосе сказала:
— Да уж и не знаю, чего он тут, право… Мы с девчатами управимся.
— Фламандка! Шестнадцатый век! — не сдержавшись, шепнул Никишеву подошедший незаметно Баратов, настойчивым взглядом указывая на ее нежный загар, широкие плечи и бедра, на румяный мелкозубый рот, на пухлость полудетского лица и кругло прорезанные карие глаза с каким-то наивно-животным выражением.
Никишеву была давно знакома манера Баратова в каждом явлении жизни, обратившем на себя его внимание, обязательно находить черты сходства и разного рода отклики и отзвуки «из мира великих творений» живописи, скульптуры и музыки. На этот раз, определяя облик толстенькой Вали как «фламандки шестнадцатого века», Баратов имел в виду полотна фламандской школы, где изображались полнокровные, цветущие женщины севера и запада Бельгии. Поэтому, не удивляясь, Никишев шепнул только: «да, кажется, славная девушка».
— Беда с этим верзилой Николаем Самохиным, — ворчал Петря, идя за всеми следом, — не подымешь, не проймешь. Всю жизнь прожил за хорошей женой.
— А где жена у него? — спросил Никишев.
— Умерла, четверых ребят оставила, вот полгода прошло. Обревелись бы вовсе ребятишки, если бы наши девчата не смилосердились. То Валька забежит, умоет, постирает, то Шура.
— Шура? А!.. Это трактористка?
— Она самая. Видали? А Николай теперь жениться вздумал.
— На Шуре?
— Что ты, милый! Что ты! — даже испугался Петря. — Разве такая девка за эту размазню пойдет? Нет, он Валентину берет.
— Фламандка! — опять восхитился до сих пор молча слушавший Баратов.
— Зачем «хламанка»? — рассудительно сказал Петря. — Обыкновенная сиротка, живет у тетки, Устиньи Алпиной.
— А Устинья первая наша скандалистка, — подхватил Семен. — Вот увидите ее. Дикая бабища! Всем достается от нее…
— Муж бить ее не умеет, оттого и дикая, — хладнокровно решил Петря.
— Этого Ефима Колпина мы уж нарочно в члены правления провели: пусть храбрости наберется среди людей, — добавил Семен. — И вот что удивительно: с нами он рассуждает как разумный, а дома — курица. Как устроит ему Устинья скандал, так он и скис, горемычный, — что из того, что он грамотный, а Устинья ни одной буквы не знает.
Утром Никишев застал Семена на ягодном участке. Семен слушал невысокую женщину степенного вида. Она держала на ладони комок сухой, потрескавшейся земли.
— Вот, Семен Петрович, земелька тут суховата. Лучше б ее компостом пропитать, перегноя тут мало. Надо за ним к яме идти, а Устинья Пална вот не хочет.
Устинья стояла, картинно упершись руками в крутые бока. Ее темно-желтые, как ореховая скорлупа, до пожилых лет вьющиеся волосы, всегда еле заколотые на затылке, торчали, как буйные перья, над маленьким кирпично-загорелым лбом.
— К начальству подъезжаи-ишь?! — кричала она, нарочно коверкая слова и колыхая большой грудью. — И-их, мол, я умная, а Устинья, мол, тьфу, дура!.. А Устинья вам не девчонка, чтоб туды-сюды мной распоряжаться!
Она отплевывалась, топала; ее тяжелое, не в меру располневшее тело — от могучих ног в опорках до потного безбрового лба — бурно выражало злость и упрямство.
— У меня жизнь одна, я вам не лошадь так работать!
— А может статься, Устинья Пална, — сказал Семен, — что ты и вовсе работать не желаешь, почет тебе нужен особый?
— Ну во-от!.. — отмахнулась Устинья, явно сбитая с тона. — Я толкую, что ты лишнее нас заставляешь: агроном про перегной и не поминал, знаю ведь я.
— Погоди! — остановил ее Семен и, торопливо поплевывая на пальцы, залистал блокнот. — Вот что агроном советовал, а я записал… Вот! «Малина, правда, неприхотлива на почву, но хорошие урожаи дает только на почвах, богатых перегноем и умеренно влажных. Но опыт также показал…» опыт, Устинья!.. «что при большой сухости почвы перегноя еще не-до-ста-точно, и количество удобрения располагается так: два кило перегноя и два кило компоста на один квадратный метр». Записано точно, Устинья Пална. Таким же образом надо готовить на зиму почву под клубнику — с добавкой навоза! — под смородину… И так мы в конце концов оборудуем землю, что отличные урожаи будут у нас уже обыкновен…
— Да ну тебя! — грубо прервала Устинья, бросив лопату. — Зарядил, как пономарь! Все равно за компостом не пойду, я вам не лошадь.
Она сложила под грудью толстые красные руки и упрямо задрала голову вверх, к налившемуся зноем небу.
— Выдумали бригады, людям не доверяют, будто все тут воры, бродяги… Да я отродясь ни на этакую вот копеечку чужого не брала!
— Я тебя в этом не уличал, а вот если не пойдешь, я о тебе на сегодня запишу как о прогульщице, — твердо сказал Семен.