Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
— Эй ты, Колпина Устинья! — поднялся оторванный от дружной беседы Семен. — Дискредитировать общественное питание не моги!
— Эх, Устинья ты свет Павловна! — произнес вдруг свежий смеющийся голос, и Борис Шмалев, вытирая руки, выглянул из-за столба. — Зоологическая ты женщина, честное слово!
— Хо-хо! — раскатился Петря. — Что? Съела?
— Валька-а!.. — громко закричала Устинья, повернувшись спинищей к обеду. — Беги на стол собирай, жива-а!..
— Тебе мало, что девчонка с раннего утра на солнце печется, так ты еще ее домашностью донимаешь, — укорила Шилова.
— Не убавится ее, — отрезала Устинья. — Работы больше, блуду меньше. Нынче вся молодежь чисто лошаки, а я за нее покойной сестре, ейной матери, на том свете ответчица.
— Ай, не спорю, не спорю! — отмахнулась Шилова и подозвала тонконогого парня с хохолком на макушке.
— Обедал ты, сынок? Уже? Ну и ладно.
— Обед, как известно, дело самое простое, — сказал подошедший Шмалев.
— А ты уж на всем рад зубы точить, — слегка обиделась Шилова и, не взглянув на него, отодвинулась вместе со своей дымящейся миской.
— Прости, тетя Тоня, я не хотел тебя обидеть!.. Сяду-ка я вон с тем товарищем писателем, — безмятежно улыбаясь, сказал Шмалев и, ловко откинув ветку, сел рядом с Баратовым. — А вы что ж не с компанией? — приветливо удивился он, разглядывая Баратова большими любопытными глазами.
— Да так вот… — улыбнулся и Баратов. — Где вы работали?
— Над машиной старался, сепараторишко прочищал, — один-единственный у нас, как и трактор.
— Техника, значит, еще слабовата?
— Ну, — снисходительно усмехнулся Шмалев, — на что нам техника, помилуйте! Яблонька, слива да груша без машины вырастут.
— Так ли? — вдруг вмешалась Шилова. — О плодо-заготовках забыл? Сушку, например, взять. О сушильных камерах руководители наши уж не первый день говорят. Да ведь и урожай-то ныне какой!
— Брось, тетя Тоня. Плод на солнышке высохнет за мое почтение! — беззаботно подмигнул Баратову Шмалев, будто заранее уверенный в том, что московский гость примет его сторону. Он наклонился к Баратову и заговорил как бы только для него, но вместе с тем настолько громко и подчеркнуто-насмешливо, чтобы это слышали и другие.
— У нас, знаете, эти разговоры о технике, вроде уже в зубах навязли. Деревня не завод, а природа. Мы не в душных корпусах работаем, а среди природы… от солнышка, от дождичка зависим. А руководители наши чудной народ: босой ногой брод не перейдут — корабль им подавай!
— Ох, парень! — опять возразила Шилова. — Не знаю, что твоя матка пила-ела, но язык тебе дала без костей.
— Не прибедняйся, тетя Тоня, — опять громко усмехнулся Шмалев. — При случае и ты не спустишь.
— И не спускай ни за что-о!.. — пропел теплый грудной голос.
— Александре Трофимовне честь и место! — вмиг поднялся Шмалев, и лицо его ярко вспыхнуло до самых волос. — Эй, дежурная, тарелочку сюда горяченького!
— Экий! — рассмеялась Шура. — Я, чай, сама не без языка… Да что ты крошки-то сметаешь? Я ж опять не безрукая!
— Ах нет, Александра Трофимовна! Не могу допустить, чтобы вокруг вас была неопрятность… А ну, поднимите локоток, — суетился Шмалев и все с таким непринужденным видом, что каждому становилось понятно: угодничает он, ловкий, разбитной парень, не унижая себя, а казалось, радуясь и не стыдясь этого показать другим, перед женщиной, которая бесконечно нравится ему.
— Эй, дежурная! — шутливо приказал он, хлопая в ладоши. — Кушать Александре Трофимовне! Немедленно!
— Да что ты, право? — воскликнула Шура, когда Шмалев принял ее тарелку. — Слушай, может, за меня и пообедаешь, а?
Ее карие глаза блестели, губы невольно распускались в улыбку, веселость владела ею.
«Так, так, — подумал Баратов. — Этакие колхозные Герман и Доротея…»
Ему вдруг тоже стало весело и даже захотелось есть. Он вдруг представил себе Шуру и Бориса рядом на садовой тропинке, под изливающими медовый аромат яблонями. Двое людей шагали среди трав, по живой плодоносной земле, отдаваясь только взаимной своей радости.
«Человек в чистом виде, — смутно думал Баратов, — под защитой солнца и яблонь…»
Он вышел из-за стола и с наслаждением закурил, отдаваясь блаженной и смутной мечте.
Никишев заметил, как нетерпеливо ждал Семен передышки в этом радостном шутейном разговоре. Когда Шура смеялась, лицо Коврина принимало растерянное и умиленное выражение. Он даже смолк и рассеянно щипал хлеб. Темная тугая вена напряженно играла на его загорелой шее.
— Шура, ну как? — наконец бросил он с трудом. — Ну как?
— Что? — и Шура подняла от тарелки рассеянный, счастливый взгляд. — Ах, ты об этом… Да, да, весь участок прошла.
Брови ее опять заиграли, смех, улыбка переполняли ее, но, словно застеснявшись Семена, она вдруг нахмурилась и сказала с деловитой озабоченностью:
— Знаешь, только «интер» наш плоховат.
— На днях иду я, — вмешался Борис, — и вижу, как Александра Трофимовна с «интером» воюет, и руки у нее по локоть в черном масле. «Ай, говорю, Шура, разве можно так одной убиваться? Все же, говорю, у вас женские, слабые руки. Я и полез под «интер»…
— Что же ты не сказала, что тебе помочь надо? — стараясь не встречаться со взглядом Бориса, сказал Семен и добавил бесцветно и сухо: — Задержка в ремонте всегда вредит работе, Шура. Это надо помнить.
— Я помню, — сказала она, слегка шевельнув бровью, и молча принялась за кашу.
Украдкой рассматривая Шуру вблизи, Никишев заключил, что лет ей больше, чем это казалось при первой встрече.
«При смехе лицо ее молодеет, — вел он мысленную запись, — но когда задумывается, глаза сразу западают, а под ними — тень, губы ложатся серьезно и горько».