Двор. Баян и яблоко
Шрифт:
И Семен рассказал простую историю о том, как несколько месяцев назад на колхозном собрании «утопили» их совместное с Радушевым предложение о механизации. Выступая тогда на собрании со своими выкладками, он, признаться, не задумывался о том, кто и как встретит его сообщение. Ему казалось, что если он старается для общего блага, для всех, так и ему ответят тем же. И как же оба они с Радушевым были ошеломлены, когда на собрании поднялся шум и споры, когда противники механизации потопили в своих скандальных выкриках все планы Семена Коврина!
— И пошли мы с Радушевым с того собрания как оплеванные! — заключил Семен и даже зубами скрипнул — боль и досада после того неожиданного провала помнились так остро, будто это было вчера.
Никишев, к удивлению Семена, выслушал рассказ спокойно и сказал только:
— Случилось то, что и должно было случиться.
— Как то есть? — удивился Семен.
— Да ведь вы же, уважаемые товарищи, ничего не подготовили к тому собранию. У вас, как мне представляется, не были учтены силы «за» и «против», потому вы и не знали, на кого именно вам опереться, от кого ждать поддержки. Но падать духом после этого провала не следует. Ты, я вижу по всему, собираешься провести в жизнь задуманное… Но уж теперь, Семен Петрович, надо действовать умнее и наверняка.
— Буду действовать! — упрямо промолвил Семен. — Да ведь я об этом, основном, в письме своем отписал… я ведь потом нашу с Радушевым ошибку понял. Но хоть я и понял, а все-таки мне чертовски трудно по-прежнему! Вот чувствую, знаешь, как на подводные камни того и гляди наскочит наш, так сказать, колхозный корабль… того и гляди пропорет ему дно или бока!..
— Кто-то и «работает» для этого, кому-то и нужно пропороть дно… и понятно: ты, как руководитель, должен отчетливо знать, кто поддерживает передовые начинания и кто вредит им. Сам видишь, Семен Петрович, вопрос, который ты прежде считал только хозяйственным, в действительности в такой же степени…
— Вопрос политический, — подхватил Семен. — Вот в том-то и трудность!.. Кружишься целый день, а голова как в огне, да еще и вглядывайся в каждого, что он колхозу и тебе готовит: хлебушко теплый или камень холодный?.. Петря вон ни за что не хочет ни угадывать, ни доглядывать, — тогда, говорит, работа вся станет. Выходит, мне одному это делать?
— Зачем же одному? Опирайся на верных людей и вместе с ними наступай на тех, кто хотел бы вставлять палки в колеса. Ну, а я со своей стороны буду помогать тебе… вглядываться, вдумываться, так сказать, по отдельным чертам и черточкам составлять целые портреты, идет? — и Никишев заговорщически подмигнул Семену.
— Есть, товарищ комиссар! — браво вытянулся Семен, как бывало в давние фронтовые дни.
— Только одно условие, Семен Петрович: вся эта внутренняя работа по определению людей, понятно, должна — проходить незаметно для чужого глаза. Здесь я просто гость, твой старый фронтовой товарищ… погостил и уехал…
— Понимаю, понимаю! — чему-то радуясь про себя, тихонько засмеялся Семен. Потом начал рассказывать, что видел в дальних садах, которые исколесил на коне вдоль и поперек. Урожай фруктов ныне редкостный — деревья просто гнутся под тяжестью яблок, слив, груш; не будь поставлены всюду подпорки, все это богатство еще до съема просто рухнуло бы наземь!.. Если нынешнюю же осень не будет установлена сушильная камера, большая часть садового урожая пропадет.
— Словом, Андрей Матвеич, механическая сушильная камера должна быть установлена в нашем колхозе! — вдруг закипевшим голосом прошептал Семен и крепко сжал кулаки. Потом глянул куда-то вдаль и обратил к Никишеву потемневшее лицо, осунувшееся от внутреннего напряжения. — Да пусть мне теперь под ноги хоть целую гору подкатывают, а вот надо, надо нам вперед шагнуть — и шагнем, не сдадимся!
Когда Семен ушел, Никишев поднялся к себе на чердачок и, записав мысли и впечатления сегодняшнего утра, закончил их следующими словами:
«А, собственно говоря, что происходит сейчас в колхозе «Коммунистический путь»? Надо обязательно, во что бы то ни стало сделать новый решительный шаг вперед, а это дается только в борьбе!»
Снизу загудел колокол, сзывающий к обеду.
Обедали под навесом. Узкий длинный стол из двух досок на бревенчатых чурках, врытых прямо в землю, такие же низкие, неудобные скамьи — все показывало неустроенность здешней жизни и невнимание к мелочам быта. Только большой букет хвои и пятнолистых папоротников в высокой глиняной посуде пышно и нарядно зеленел над этим убогим столом.
— Кто это у вас старается? — спросил Никишев.
— А это девчата, — небрежно сказал Петря, — то Шура, то Валька из лесу таскают. Эй, щи давай! — мальчишеским голосом закричал Петря и застучал ложкой по столу.
Недовольный своим последним разговором с приятелем, Баратов устроился за столом отдельно, сев под низко опустившейся веткой липы. Говорить ему ни с кем не хотелось.
Почти до боли завидуя, Баратов смотрел на Никишева, который сел в середине, где было всего шумнее, уже потому только, что рядом с ним справа сидел беспокойный и громогласный Радушев, а слева Семен Колпин.
Распахнув ворот коломянковой блузы и вытирая платком то потный лоб, то короткую шею, Никишев слушал, что называется, накоротке, Семена, Петрю и все беглые вопросы и разговоры, которые обычно возникали у председателя и его зама с колхозниками до того, как на столах появятся миски со щами.
«И что занимательного находит во всей этой картине наш Андрей Матвеич? Все просто и обыденно! — досадливо думал Баратов, следя за выражением лица приятеля. — Что он надеется выловить в этом галдеже и суете? Люди просто проголодались и хотят скорее пообедать… И до чего же надоедливо звякает этот железный рукомойник!»
Действительно, шуму голосов за столами подыгрывал звякающий то и дело железный рукомойник, бренчанье ковшом о кадку с водой, — десятки людей торопливо мыли руки перед едой.
Поклонившись всем, села за стол Шилова, как-то незаметно освободившаяся от грязного фартука.
— Хлеб да соль! — издеваясь, крикнула Устинья Колпина, остановившись на тропке и подперев толстыми руками необъятную грудь.
— Садись, Устинья Пална, — радушно сказала Шилова.
— Что я, недосолов ваших не видала пополам с грязью? — зафыркала Устинья. — Да и сидят-то нехристями, лба не обмахнут.