Дворец из камня
Шрифт:
— Те самые люди, которым повстанцы пытались помочь, — сказала Мири.
Магистр Филипп пожал плечами в знак согласия.
— Вы ученый человек, вы знаете такие трудные предметы, как этика.
— Правильно.
— Так скажите, что делать. Мне нужно знать, что правильно, а что нет.
— Этот вопрос не дает покоя каждому студенту. Воспользуемся в качестве примера вопросом о картине и заключенном. Что вы думаете о картине?
— Она не выражает ни добра, ни зла. Она то, что видит в ней человек.
— Совершенно верно, — сказал
— Но что, если убийца раскаялся? — спросила Мири.
И что, если у него добрые глаза? Что, если он пошутил на свой счет и заставил Мири смеяться? Что, если он провел много лет в подземелье, где не было ни одного окна и все, что он теперь хочет, — взглянуть на чистое голубое небо? Картина прекрасна. Но она не может смотреть на небо и улыбаться. Картина не может восхищаться убывающей луной и думать, как она похожа на лицо, слегка отвернувшееся от света. Картина прожила гораздо дольше, чем способен прожить любой человек, но ей все равно. Она не боится огня.
— Значит, вы выбрали бы убийцу, — сказал магистр Филипп.
— Но мне очень нравится картина. Я не хочу выбирать.
— В таком случае вы не делаете никакого выбора и позволяете и картине и убийце погибнуть в огне. Что хуже — действовать ошибочно или бездействовать? Рассмотрим другой пример…
— Больше никаких примеров. У меня не гипотетический вопрос. В стране назревают перемены. И есть одна девушка. Перемены пойдут на пользу таким людям, как мои родные, но помешают девушке выйти замуж за любимого юношу и, возможно, даже убьют ее. Но эта девушка — моя подруга.
— Интересная дилемма. Изучая историю, каждый раз наталкиваешься на одну и ту же закономерность: зарождается революционная мысль, но революция никогда не достигает своих целей.
Мири принялась расхаживать по классу.
— Все говорят: история доказала это, история доказала то. Но люди рассматривают только ту часть истории, которая совпадает с их взглядами, а остальное игнорируют.
— Обоснованный довод. Возможно, если бы вы познакомились с философскими взглядами Миккела…
— Просто скажите мне, что делать!
— Не могу, — признался магистр. — В этом заключается печальная истина, которую вы ищете, госпожа Мири. Я знаю не все. Ни один человек всего не знает.
— Тогда какой смысл во всем этом? — Она взмахнула рукой, сбросив со стола пергамент.
Магистр Филипп откинулся на спинку стула, застонав, как старое дерево на ветру. Он медленно перевел взгляд на раскрутившийся свиток, потом снова посмотрел на Мири. Прежде она не замечала, какой он старый.
Магистр заговорил скрипучим голосом:
— Мы учимся, госпожа Мири, мы читаем и размышляем, мы изучаем все стороны вопроса, поэтому, когда приходит пора сделать выбор, у нас есть надежда не ошибиться. Но я не знаю, что выбрать вам. Этика живет здесь, — он ткнул себя в грудь, — но в неменьшей степени и здесь. — Он указал на свою голову.
— Как жаль, что все так сложно, — прошептала девушка.
— Мне тоже, — сказал он.
Мири тяжело вздохнула и почувствовала комок в горле — верный признак подступивших слез. Она осторожно свернула упавший пергамент и положила на стол. Магистр Филипп устремил взгляд за окно, подперев голову кулаком. Он никак не напоминал молодую девушку на картине, и тем не менее Мири заметила, что смотрит он в точности как она. Но магистр был реален со всеми своими морщинами, а девушка представляла собой лишь слой краски на холсте. Мири оставалось лишь надеяться, что если здание будет охвачено пожаром, то кто-то сочтет саму Мири достаточно ценной, чтобы за ней вернуться. Хотя в данную минуту это казалось маловероятным.
«Мы то, что мы делаем», — сказал как-то раз Тимон.
Мири присела рядом с магистром:
— Познакомите меня с трудами Миккела?
Старик кивнул, и его морщинистое лицо осветилось улыбкой.
Мири появилась у дома Гаса очень поздно. Она провела весь день с магистром Филиппом, оспаривая многие идеи и не находя легких ответов. Ворота Гаса оказались заперты. Она слишком устала, чтобы стучать, и привалилась к воротам, почти засыпая.
В эту минуту со стороны улицы подошел Петер.
— Мири! Я тебя искал. Бритта прислала записку, в которой сообщила о случившемся.
Он отпер ворота, они вошли и устроились на охапке соломы. Мири чувствовала себя потухшим костром, в котором остались лишь мерцающие головешки. Но она заговорила, Петер слушал, и по телу разлилось какое-то тепло, не грозящее обжечь. Она рассказала Петеру о «Жалобе горянки» и Тимоне, Гаммонте и податях, пустом доме Сиселы, обстреле карет, картине в классной комнате.
— Не понимаю, — сказал Петер. — Зачем тебе выбирать между картиной и заключенным?
— Затем, что времени нет, а огонь бушует.
Петер потер глаза, опустил голову на руку:
— Но ведь на самом деле никакого огня нет, верно?
— Ну да.
— Тогда к чему такие глупые вопросы?
— Но если бы огонь был настоящий…
— Я слишком устал, чтобы размышлять о выдуманных пожарах, — прервал ее Петер.
— Знаю. Я тоже. Просто мне хотелось бы… чтобы этика подсказала, как поступить.
— Я посплю здесь. А ты ложись на мою кровать. В ведре осталось немного овса… Лошадка такая симпатичная…
Мири покосилась на него:
— Что ты такое говоришь? Какая лошадка, какой овес?
Петер всхрапнул и открыл глаза:
— Что?
— Ты заснул.
— Ничего подобного. Быть может, всего лишь на секунду.
Мири рассмеялась:
— Я места себе не нахожу из-за Бритты, мушкетов и податей, а ты засыпаешь и видишь сны про симпатичных лошадок!
— Не смейся, — проскулил Петер, — иначе ты меня рассмешишь, а у меня и так нет сил.
Он закрыл лицо руками и захрапел.