Дворянин великого князя
Шрифт:
— Во-первых, это не я тебя, а ты меня пригласил на охоту, во-вторых, это не мои, а твои гости.
— Как так?! — вытаращил глаза Олелькович.
— Именно для того, чтобы объяснить тебе это и многое другое, я выехал навстречу. Прикажи своим людям отстать на двадцать шагов, и я скажу тебе, как ты должен вести себя, когда появишься в тереме. А после обеда мы снова уединимся, и тогда ты узнаешь, что необходимо сделать для исполнения одной твоей заветной мечты. Ты ведь хочешь занять место, принадлежащее тебе по праву, не так ли?
— Братья! — торжественно и громко начал Олелькович и, вздрогнув, замер.
— Я… я… я… — отозвалось многократное эхо и запуталось в глухих зарослях дремучей пущи.
Тихое лесное утро. Четверо князей сидят под старым дубом на маленькой поляне. Перед князьями — скатерть, на ней вина и закуска, но никто не притронулся к завтраку.
Все настороженно и выжидающе смотрят на Олельковича. — Братья! — повторил он тихо и проникновенно. — Я позвал вас сюда, чтобы покаяться в смертном грехе перед родиной и искупить этот грех. Вы явились на мой зов, вы слушаете меня, а я гляжу на ваши лица, и сердце мое обливается кровью! Передо мной лучшие сыновья Древнейших родов, самые знатные и самые могущественные владыки русской земли, цвет — да-да, я не боюсь этого слова — цвет православного рыцарства!
Он умолк, набрал побольше воздуха и продолжал с нарастающим жаром.
— Братья! Все мы исповедуем одну веру, говорим на одном языке, все мы — кровь и плоть одной земли, но мы чужие здесь! Мы в забвении. Мы — никто. Храмы нашей святой православной веры обветшали и рушатся, а нам запрещено строить новые, древние обычаи наших предков насильно искореняют, и мы начинаем принимать чужие; наших детей учат иноземным языкам, и они забывают, родной. Жестокий деспот, который молится Богу по враждебному нам латинскому закону, надменно попирает наши исконные вольности!
При этом каждые четыре года он воюет далеко на западе за чуждые нам интересы белого орла, [14] бросив на растерзание черным воронам нашу родную литовскую землю! Он не любит ее. Он не дорожит ею. Он предает ее! Братья! Наши лучшие люди, потомки славных героев, что испокон веков владели этой землей, устранены от управления державой, притесняемы в своей вере, их грабят и унижают холопы изменника-короля! Доколе будет продолжаться это чудовищное злодеяние! Доколе мы позволим иноверцам хозяйничать в нашей земле?!
14
Польский герб.
Олелькович сделал паузу. Бледный Ольшанский плотно сжал губы. Лицо Глинского нахмурилось в размышлении. Бельский был серьезен и непроницаем. Олелькович продолжал:
— Я не буду вспоминать унижения, которые терпит каждый из нас. Я не буду говорить о тебе, Глинский, — ты владетельный магнат, быть бы тебе могучей опорой великокняжеского престола, а тебя даже на собрания этой смехотворной Рады не зовут! Я не буду говорить о тебе, Ольшанский, — ты, с твоими безграничными мужеством и отвагой, ставящими тебя в один ряд с великими воинами древности, лишен возможности проявить себя в достойном ратном деле, которое принесло бы неувядающую славу нашей земле! Я не буду говорить о тебе, Бельский, — твой светлый разум, твой великий дар политика, наконец, твое знатное происхождение дают тебе все права стоять рядом с государем и мудрыми дальновидными советами помогать ему нести тяжкое бремя скипетра и державы, А что вместо этого? Ты губишь свои таланты в глухой деревушке, всеми позабытый, обиженный и ограбленный — кем? — своим младшим братом — предателем, Иудой — жалким прислужником жалкого короля! И уж совсем умолчу я о себе, братья! Я — Великий князь Новгородский, Великий князь Киевский, князь Слуцкий, князь Копыльский, в бессильной ярости должен был смотреть, как этот ничтожный король позволил московскому Ивану отнять у меня мою отчину — Великий Новгород, как он, попирая все древние обычаи, подло наложил свою грязную лапу на мою родную Киевскую землю — и теперь я, подобно жалкому изгнаннику, вынужден жить вдали от любимой отчизны!!!
Олелькович отвернулся и отер слезу широким рукавом.
Минута прошла в полной тишине.
И вдруг где-то далеко в лесу едва слышно протрубил рог.
Олелькович вскинул голову, глаза его сверкнули.
— Братья! Я позвал вас, доблестных рыцарей, гордость нашей земли, чтобы покаяться в грехе перед родиной, который я принял на себя, присягнув королю Казимиру. Но Господь наш велик и милосерден — он снял пелену с моих очей и наставил меня на путь истинный. Чаша терпения моего истощилась, кротость души моей исчерпалась! Гнев и ненависть горят в моем сердце! Здесь перед вами я слагаю с себя прежнюю клятву и приношу новую!
Михаил сорвал с шеи золотой православный крестик и горячо поцеловал его.
— Клянусь вам, братья, что отныне я встаю на борьбу за наши попранные вольности, за нашу поруганную свободу, за нашу родную землю, за нашу истинную святую веру православную и буду бороться до тех пор, пока не займу престола, который принадлежит мне по праву наследования славному прапрадеду моему Великому князю Гедимину! И когда литовская корона будет возложена на мою голову, склонившуюся сейчас перед вами, клянусь, что кончатся все беды и горести Великого княжества Литовского, а лучшие его рыцари получат все исконные права, отнятые ныне чужеземцами!
Олелькович торжественно опустился на колени и протянул руки к небу.
— О, мои великие предки! — воскликнул он голосом, прерывающимся от волнения. — Знаю, вы видите меня в эту минуту! Великий Гедимин, славный Ольгерд, мудрый Олелько — я слышу ваш зов!
Смотрите на меня! Вот я иду!
И снова уже где-то ближе затрубил рог.
Олелькович горячо молился, беззвучно шевеля губами, потом встал и принял смиренно-величественную позу.
Все молчали.
Князь Федор Бельский понял, что наступила решающая минута.
Он быстро поднялся и, опустившись перед Михайлушкой на одно колено, твердым уверенным голосом произнес:
— Государь и брат мой, Михайло Олелькович!
Клянусь, не жалея сил и крови, сделать все, чтобы помочь тебе занять престол во славу памяти наших предков, во славу величия и могущества державы нашей Литовской, во славу веры нашей греческой!
Олелькович поднял брата с колен и крепко обнял его.
Тогда Ольшанский, потрясенный и озаренный предвкушением грядущих опасностей; поднял голову.
— Клянусь и я! — прошептал он, крепко сжав бледные губы, и застыл как изваяние.
Олелькович торжественно поцеловал Ивана и направился к Глинскому, чтобы принять его клятву.
Глинский молчал.
Все повернулись к нему.
Он спокойно и задумчиво посмотрел в глаза каждому по очереди и негромко произнес:
— Князья! Многое из того, что сказал тут Олелькович, — правда, и его слова тронули меня.
Мой прапрадед Мамай тоже был славным воином и великим ханом татарским. А вот сын его — Мансур-Кият не любил войны и хотел жить со всеми в мире. Его тянула земля, и он остался на ней. С тех пор наша родина — Литовское княжество. Я тоже люблю землю. Люблю растить на ней хлеб своими руками, хотя и саблю эти руки умеют держать крепко. Когда мой дед Лекса крестился в Киеве и наречен был Александром Глинским, он принес Богу святую клятву в том, что и сам, и все его потомки верой и правдой будут служить короне, которая дала им новую отчизну. Я готов голову сложить за землю, которая кормит меня, но я не подниму руки на корону. Она для меня священна. И если эта корона окажется на твоей голове, Олелькович, я буду служить ей так же верно и не изменю тебе, как не изменю сейчас королю Казимиру. Мой долг раскрыть королю ваши замыслы. Но я понимаю и уважаю высказанные здесь взгляды и чувства. Нарушение долга — тяжкий грех, но это еще не нарушение клятвы. Я не предам вас, и все, что я здесь слышал, умрет вместе со мной; Но я не пойду с вами и ни едиными делом не помогу вам. Это мое твердое слово, князья!