Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века, Коллектив авторов

Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

на обложку

Коллектив авторов

Шрифт:

Губернаторы и воеводы, направлявшиеся в провинцию из Москвы, происходили, как правило, из рядов столичного дворянства и занимались на местах взиманием налогов, судопроизводством и исполнением полицейских функций. В том, что чиновников нижнего ранга часто набирали из числа местных дворян, не стоит видеть признаков местного самоуправления. На таких постах чиновники едва ли могли на законных основаниях влиять на ход дел, и назначались на них часто отставные офицеры{174}. По мнению Ивана Посошкова, дворяне стремились занять такие должности, чтобы, злоупотребляя властными полномочиями, обогатиться за счет соседей{175}. Впрочем, повиновение дворян региональной власти было далеко не безграничным. Богатым дворянам не стоило большого труда влиять на решения чиновников{176}. Однако и при неудачном исходе у них не было повода для чрезмерных опасений. К примеру, в случае, если чиновники дознавались об уклонении дворянина от службы, до ареста они доводили дело лишь после того, как их многократно выставили за порог. Если в конечном итоге подозреваемого не удавалось застать, они в качестве «залога» уводили у него пятерых крепостных{177}. Дворяне, которые ощущали свое социальное превосходство над чиновниками, не пускали последних на свою территорию и не останавливались перед самой грубой бранью{178}.

По этой причине начислять и взимать налоги в провинции стоило властям немалого труда {179} .

Подушная перепись, стартовавшая в 1719 году вслед за подворной переписью 1710 года, в ходе которой не удалось собрать достоверных сведений, также дала откровенно заниженные данные. Лишь благодаря масштабному применению военной силы и угрозам жесточайших наказаний правительству к 1728 году удалось выявить, как ныне известно, в общей сложности 1,4 миллиона неплательщиков {180} . В первые годы подушной подати собиралось в среднем 70 процентов, а в иных регионах — всего лишь 30 процентов от разверстанной суммы налога {181} . Причиной тому было не только резкое повышение размера налога [40] и истощение экономики после двадцати лет войны, но и саботаж со стороны помещиков и крепостных крестьян {182} . Поскольку замысел Петра заручиться поддержкой местного дворянства посредством выборов на чиновничьи посты, последний раз обнародованный в Плакате 1724 года о выборах земского комиссара, потерпел крах, столкнувшись с указанным бойкотом, государству оставалось лишь применить свою власть — однако чиновники не вполне понимали, как ею с толком распорядиться. Результатом стали характерные метания между грубой силой и снисхождением.

Подсчеты П.Н. Милюкова, согласно которым налоговое бремя увеличилось в два с половиной раза, впоследствии были признаны существенно завышенными. Е.В. Анисимов полагает, что налоги повысились на 30 процентов (Анисимов Е.А. Материалы комиссии Д.М. Голицына о подати (1727–1730 гг.) // ИЗ. Т. 93. М., 1973. С. 338–352, здесь с. 352).

Десятилетиями служащие налоговых ведомств прибегали к помощи военных. Если их не устраивали данные, предоставленные помещиком, или предъявленный налоговый взнос, то они подтягивали к имению гарнизоны, стоявшие по всей стране с 1718 года, вследствие чего крестьяне нередко скрывались или ударялись в бегство. Если удавалось доказать факт уклонения помещика от налогов, то его ожидали денежные штрафы, конфискации или, при худшем раскладе, принудительные работы. Дворяне ответствовали на эти «экзекуции» потоком жалоб, на которые правительство в свою очередь откликалось смягчением наказаний, снижением налогового бремени и объявлением амнистий. После смерти Петра правительство поначалу решило отказаться от применения военной силы, однако в 1728 году вынуждено было снова к ней прибегнуть. Постановление 1727 года, согласно которому налоговые недоимки крепостных следовало впредь взыскивать с их владельцев, не ускорило поступление средств в казну, поскольку дворяне часто объявляли себя неплатежеспособными. Правительство Анны Иоанновны в этих случаях грозило им долговой ямой и конфискацией имущества, однако ему не хватило духа решиться на последовательное применение этих репрессивных мер. Очевидно, по политическим резонам власти было невыгодно разорение большого числа дворянских поместий [41] . Эти метания продолжались вплоть до масштабной налоговой амнистии 1752 года, когда правительство отказалось от всех недоимок с 1724 по 1746 год {183} .

Множество мелких дворян действительно остро нуждались в деньгах и вынуждены были выставлять на продажу свои земли и крепостных крестьян. См. также: Голикова Н.Б. Торговля крепостными без земли в 20-х гг. XVIII века. (По материалам крепостных книг городов Поволжья) // ИЗ. Т. 90. 1972. С. 303–331.

По всей видимости, подушная подать, которую взимали не только с крепостных крестьян-землепашцев, но и с дворни (дворовых людей), и с нищих, представлялась этим категориям населения не только непомерно высокой, но и несправедливой. Принцип единой налоговой ставки проистекал из косной логики недоверия и мало учитывал как различия в платежеспособности, так и прогрессивное развитие норм коллективной ответственности [42] .

Попытки преемников Петра выработать более гибкие критерии расчета налоговой ставки потерпели неудачу {184} . Самым нелепым было то, что государство отказывалось защищать крепостных крестьян от их господ и одновременно стремилось обложить их налогами. Власти не желали ни снизить бремя феодальных податей, ни возложить на помещиков ответственность за налоговые недоимки. В спорных случаях ответственные за сбор податей чиновники не трогали имущество и не применяли телесных наказаний к дворянам и возмещали ущерб, разоряя крестьянские дворы и устраивая порку приказчиков. Поэтому мы согласны с С.М. Троицким, который рассматривает уклонение дворян от налогов в качестве успешной линии защиты земельной ренты от посягательств государственной власти {185} . [43] Не случайно самый серьезный недобор налогов наблюдался именно во владениях высшей знати и генералитета {186} . Эти крути, разумеется, были в состоянии своевременно уплатить налоги [44] . Однако их солидный политический капитал отпугивал провинциальных чиновников.

Сельская община не понимала, почему она должна нести ответственность за неплатежеспособных чужаков, непричастных к системе коллективной поруки.

Подушная подать продержалась более века, однако она скоро утратила свое значение с точки зрения реальной экономики. Подробнее об этом см.: Kahan A. The Costs of «Westernization» Russia. P. 51–52.

Размер подушной подати с помещичьих крестьян в первой половине XVIII века составлял 70 копеек с души мужского пола. Между тем граф Шереметев собирал со своих крепостных ежегодный оброк в размере от 1,5 до 6,5 рубля (Заозерская Е.И. Бегство и отход крестьян в первой половине XVIII века. К вопросу о начальных формах экспроприации сельского и городского населения в России // К вопросу о первоначальном накоплении в России (XVII–XVIII вв.): Сб. ст. М., 1958. С. 144–188, 150).

Поток беглых — в первую очередь помещичьих (личных) — крестьян в 1720-е годы заметно возрос, и не только из-за подушной подати{187}. По настоянию дворянства правительство приняло целый ряд ответных мер. Власти ввели паспортную систему, в критические моменты привлекая армию, чтобы перекрыть границу с Польшей, а также пути бегства крестьян в казацкие степи{188}. В 1730 году правительство учредило Сыскной приказ — полицейское ведомство, которое занималось возвратом беглецов. Однако вплоть до середины XVIII века властям не удавалось подавить волну бегства среди крепостных крестьян. Ежегодно более 20 тысяч душ выходили из подчинения помещиков либо же уклонялись от уплаты налогов. Согласно официальной статистике, в 1727 году в России насчитывалось примерно 200 тысяч нищих и беженцев{189}.

Согласно господствующему мнению, менее всего пострадали от бегства крестьян владельцы крупных поместий, подчас они даже оказывались в выигрыше. Считается, что богатство позволяло им менее нещадно, чем остальным, эксплуатировать крепостных крестьян, а серьезный политический вес давал реальную надежду на возврат беглых крестьян или даже на незаконное поселение чужих крестьян [45] . При всей своей убедительности эта версия не объясняет, каким образом мелкие помещики к середине века вообще сохранили крепостных. Впрочем, не исключено, что крепостное право в самых мелких поместьях, состоявших лишь из нескольких дворов, не обретало столь гнетущих масштабов, как в крупных имениях, поэтому крестьяне не так уж сильно выигрывали от побега.

По этой причине мелкопоместные дворяне нередко продавали свои права на беглых крестьян третьим лицам, у которых было больше шансов вернуть беглецов. Развернулась настоящая торговля «блудными душами». См. также: Голикова Н.Б. Торговля крепостными без земли. С. 303–331; Троицкий С.М. Русский абсолютизм. С. 309–312; Алексеев В.П. Брянские люди. С. 257–266.

Путешествуя по провинции в XVIII веке, надо было непрестанно быть готовым к нападениям разбойников {190} . Массовое бегство, крестьянские бунты и бесчинства разбойников тесно смыкались друг с другом. Решившись скопом на бегство, крестьяне прихватывали с собой свой скот, инвентарь, а иногда и добро из разграбленного господского дома {191} . Разбойники являлись в социальном отношении не маргиналами, а подданными, которые по понятным причинам выбрали подобный образ жизни. Разбойничьи набеги на усадьбы помещиков часто поддерживало сельское население, пользуясь возможностью отомстить ненавистным господам, управителям и старостам и уничтожить барские документы {192} . [46] Сформированные помещиками крестьянские бригады по мере сил уклонялись от столкновений с разбойниками [47] . Под Петербургом и в других районах армия вырубала целые лесные массивы, чтобы грабители и беглецы не смогли в них долее хорониться {193} .

Впрочем, иногда зачинщиками бунта выступали и сами дворовые люди (Алефиренко П. К. Крестьянское движение. С. 125).

Михаил Данилов рассказывает, как разбойники спаслись от своих преследователей, выбросив на дорогу похищенную ими бутыль с вином (Данилов М.В. Записки. С. 304–305).

Впрочем, и оседлое население не чуралось грабежей и разбойничьих набегов. Посошков был твердо убежден в том, что подобные преступники-дилетанты действовали при молчаливой поддержке деревенских жителей. Даже приказчики и сами помещики подчас подозревались в подстрекательстве своих крепостных к грабежам {194} . [48] Армейское присутствие в сельских районах, по всей видимости, не только не препятствовало, но скорее способствовало первым шагам преступности [49] .

Артемий Волынский предупреждал, что не следует освобождать «подлое шляхетство» от воинской повинности, ибо в своей вотчине они, за отсутствием более доходных промыслов, станут собирать разбойничьи банды (Гордин Я.А. Меж рабством и свободой. СПб., 2005. С. 130).

Разбойниками в большинстве случаев оказывались солдаты, которые дезертировали, прихватив с собой оружие (см.: Schmidt Ch. Sozialkontrolle in Moskau. S. 161–164).

Другим источником нестабильности для провинциального дворянства служила неопределенность в отношении прав собственности на землю. Хотя Анна Иоанновна летом 1731 года и объявила о начале генерального межевания земель, этот проект не был осуществлен. В результате мелким, слабым или отсутствовавшим в имении помещикам и впредь грозила опасность, что часть их земель присвоят себе их беззастенчивые соседи{195}. Часто спорщики выносили свои конфликты в суды. Как полагает Мартин Ауст, дворяне одного достатка предпочитали идти на мировую, в то время как земельные споры между богатыми и бедными помещиками часто решались грубой силой. Крепостные враждующих помещиков в таких случаях нередко выходили биться стенка на стенку{196}. Как правило, именно состоятельным дворянам удавалось расширить свои владения за счет менее имущих соседей и государства. Именно они впоследствии, в 1760-е годы, наиболее активно сопротивлялись предпринятому государством межеванию земель{197}.

Истинное число разорившихся помещиков до сих пор не установлено. Однако не вызывает сомнений тот факт, что очень многие едва сводили концы с концами. Выставлять своих крепостных на продажу русские дворяне решались лишь в случае крайней нужды — притом в роли продавцов почти всегда выступали мелкие помещики, испытывавшие острую нехватку средств {198} .

И все же некоторые особенности быта провинциальных дворян позволяли им легче переносить бедность. Социальная среда не предъявляла высоких требований к дворянскому имению, семейная жизнь в буржуазном смысле этого слова была практически не знакома дворянам. Широко принято было проживать в качестве прихлебателя в домах состоятельных благодетелей [50] . Дети обыкновенно жили не с родителями, а у родственников и знакомых, чтобы получить там лучшее воспитание и по возможности соприкоснуться с «хорошим обществом». И Андрей Тимофеевич Болотов, и Михаил Васильевич Данилов провели детство в самых разных домах, совершая на удивление далекие переезды. Собственно говоря, родительского дома у них не было. Если дворянские отпрыски мужского пола имели шанс, добившись производства в офицеры, найти состоятельную невесту, то над дочерьми провинциальных дворян с ранней юности висела угроза социальной деградации. К примеру, тетушке Данилова, Татьяне, выданной за однодворца, пришлось заниматься на его подворье крестьянским трудом {199} . [51]

Отец Данилова некоторое время проживал в Москве в доме князя Милославского (Данилов М.В. Записки. С. 291).

Его сестре Дарье повезло больше. Она провела шесть лет в доме князя Милославского, где ее научили шить и помогли подыскать состоятельного жениха. С. 299–300. Дворянские дочери выходили замуж очень рано, поэтому, в отличие от юношей, им было невозможно долго ждать, пока подвернется подходящая партия.