Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века
Шрифт:
Критика структурализма, «ушедшего» от человека в область экономических и других глобальных процессов, привела к «антропологическому повороту» в исторической науке конца 1970-х годов, проявившемуся в усилении внимания историков к проблемам противоположного свойства — частной жизни, повседневности, быту, ментальности и отражению реальности. Исследования, составившие многотомную Историю частной жизни под редакцией Филиппа Арьеса и Жоржа Дюби{48}, в рассмотрении отношений между человеком и социальной средой опирались на анализ, «с одной стороны, объективных структур прошлого (“реальность как таковая”), с другой — образов, представлений, верований, идей, понятий, в которых эта реальность воспринималась людьми прошлого и которые составляли “вторую реальность”»{49}. Последняя объявлялась важной стороной человеческого бытия, и историки, наряду с изучением исторических событий и факторов материального окружения человека, впервые обратились к изучению систем ценностей, ментальности, истории чувств, массовых представлений и историчности сознания. Использование в исторических исследованиях подходов, заимствованных из антропологии, предопределило появление «микросоциальной истории» (термин Алана Макфарлейна){50} и «исторической антропологии» (термин Питера Бёрка){51}, что дало новый толчок локальной истории. Английская школа локальной истории по-прежнему лидировала, но интерес к проблемам, поднимаемым ею, стал заметно проявляться в 1970-е
Отходя еще дальше от традиционного для исторической науки рассмотрения процессов в регионах с высот национальной истории, историки, включившиеся в разработку микросоциальной истории, выдвинули на первый план внимание к деталям, видимым только на микроуровне, но незаметным или даже невидимым на макроуровне «общей» истории. Главным объектом исследований стали низшие социальные слои, остававшиеся до того анонимной массой. Историки обратились к частным случаям, казусам, детальной проработке обстоятельств жизни «частного» человека, что потребовало укрупнения масштаба видения предмета, находившегося в поле исследовательского внимания, как бы рассмотрения его «в лупу». Среди исследований по локальной истории, использовавших методы микроистории, классическими стали труды Роберта Дарнтона, Карло Гинзбурга, Натали Земон Дэвис и других{53}. Книга Дэвис Возвращение Мартина Герра, рассказывая о том, как в 1540-х годах во французской провинции Лангедок крестьянин по имени Мартин Герр, оставив молодую жену и ребенка, ушел на заработки, а спустя несколько лет вернувшийся домой человек был судим за присвоение им чужого имени, открывает перед нами объемный мир возможностей, доступных людям того времени, и разнообразных ограничений, определявших их выбор моделей поведения. Основанная на тщательнейшем анализе огромного корпуса самых разнообразных источников, глубоко теоретически осмысленных, книга Дэвис анализирует локальное сообщество неграмотных крестьян, с его особой формой традиционной культуры, обусловленной специфическими географическими, историческими, экономическими и другими факторами, и показывает, как это сообщество в целом и конкретные люди в нем реагируют на изменения, вызываемые к жизни факторами «большой» истории страны. Как сказано в одной из рецензий, Дэвис «возвращает людей в историю, не уничтожая при этом ее социальной или политической силы»{54}. В книгах Дэвис мы наблюдаем отличительную черту локальной истории конца 1980-х — 1990-х годов — стремление к синтезу микро- и макроподходов.
Идея «локального сообщества» или, уже, «общины» пришла в историческую науку из антропологии и социологии. До 1970-х годов большинство ученых следовало теории, сформулированной в работах немецкого социолога Фердинанда Тенниса (Ferdinand Tonnies), противопоставлявшего общину (Gemeinschaft) — характерную для доиндустриальных обществ группу людей, связанных узами родства, совместного проживания, чувством «принадлежности» и общими целями, — и общество (Gesellschaft), понимаемое как пришедший на смену общине с модернизацией и развитием капиталистических экономических отношений способ социальной организации людей, проживающих рядом в целях наилучшего удовлетворения своих личных потребностей и целей{55}. Серьезную критику данной теории высказал в 1977 году Алан Макфарлейн, показавший в своей книге Реконструкция исторических общин, что община продолжает существовать в индустриальный период и не вытесняется полностью обществом{56}. Взгляды Макфарлейна развил Ч. Фитьян-Адамс, подтвердивший существование локальных общин в новые времена и разработавший теорию локальных сообществ и культурных провинций. В работах Фитьян-Адамса произошел отход, по его собственному определению, от «индивидуальных, имеющих четкие границы событий и фактов как главного объекта изучения и замена его на качественное понимание разнообразно определяемых моделей социальных связей — между индивидуумами, между социальными образованиями (entities), а также между этими образованиями и социальными и культурными структурами более высокого уровня»{57}. В центре внимания Фитьян-Адамса оказывается провинция, которую он рассматривает «как микрокосм всего общества, в особенности в периоды значительных изменений»{58}. Фитьян-Адамс указывает на то, что историку, выбравшему объектом своего исследования проблемы местной истории, приходится все время сталкиваться с проблемами истории национальной и поэтому ему необходимо четко осознать отношения между «локальным» и «национальным». Кроме того, важно видеть различия между краткосрочными и долговременными переменами, проявляющимися как на локальном, так и на национальном уровнях{59}. Социальная организация, то есть набор правил и принципов организации государства или нации, предоставляет, по мнению Фитьян-Адамса, «словарь возможных вариантов, которые реализуются и интерпретируются различно в различных регионах страны в зависимости от структур, сформировавшихся на местах в результате традиций, культурного контекста места с его собственными специфическими особенностями топографии, исторического, демографического и экономического развития». «Общество», однако, «может быть только там, где есть люди», которые взаимодействуют между собой в соответствии с «разделяемым всеми кодом жизнеустройства (shared habitual code)», то есть общепринятым стилем жизни, и это общество всегда локализовано в конкретном пространстве. Историк, таким образом, должен смотреть не сверху вниз, а снизу вверх, оттуда, где социальные структуры «населены» людьми, в сторону более «широких» социальных организаций{60}. Локальные общины, располагающиеся рядом, могут также образовывать «культурные провинции», для которых свойствен общий «культурный контекст» — местный диалект, схожая удаленность от центра, этническая или религиозная общность проживающих там людей, их одинаковая восприимчивость к культурным влияниям извне и так далее. Такие «культурные провинции» являются большими социальными структурами, чем локальные общины, и составляют, в свою очередь, нацию. Принципы соотношения истории локальных сообществ и национальной истории, разработанные Ч. Фитьян-Адамсом, не только позволили ему самому приблизиться к разрешению «многих загадок» в исследовании «утраченного культурного и социального прошлого провинциальной Англии»{61}, но и открыли для исследователей, занимающихся локальной историей, возможность выйти на уровень глубокого теоретического осмысления роли отдельных регионов в общей истории страны, увидеть историю нации «как локальную метафору»{62}.
Лорина Петровна Репина в своей книге Социальная история в историографии XX века подчеркивает:
…в последнее десятилетие активные поиски историками новых путей сосредоточиваются вокруг осмысления роли и взаимодействия индивидуального и коллективного, единичного и массового, уникального и всеобщего […] Ответ на вопрос, каким именно образом унаследованные культурные традиции, обычаи, представления определяют поведение людей в специфических исторических обстоятельствах (а следовательно, сам ход событий и их последствия), не говоря уже о проблеме творческого начала в истории, требует выхода на уровень анализа индивидуальной деятельности. Включение механизмов личного выбора является необходимым условием построения комплексной объяснительной модели, которая должна учитывать наряду с социально-структурной и культурной детерминацией детерминацию личностную и акцидентальную{63}.
Использование подходов и данных антропологии, лингвистики, психологии, культурологии и других дисциплин существенно расширило
Надо отметить, однако, что большинство перечисленных выше работ по локальной истории, использовавших новые методы и подходы, были посвящены изучению различных сторон жизни либо локальных сообществ в их целостности, то есть с разнообразным социальным составом населения, либо сообществ крестьянских и городских низов. Тенденция перехода в исторических исследованиях с позиций национальной истории на региональный уровень привела к смене объектов анализа и на персональном уровне: как уже отмечалось, историки «отвернулись» от «выдающихся деятелей» элиты и обратили свое внимание на неграмотных крестьян и им подобных представителей низших социальных групп. Это привело к тому, что дворянство, жившее в провинции, осталось на долгое время практически вне поля зрения историков.
Подобная ситуация сложилась, в частности, в области изучения дворянства Франции. Так, Роберт Форстер еще в 1963 году заметил, что методы, предложенные Марком Блоком и Люсьеном Февром, не оказали существенного влияния на исследования по истории французского провинциального дворянства XVIII века, представления о котором у большинства историков продолжали «моделироваться в необычайной степени по образцу литературной карикатуры», заимствованной из комедий Мольера, Бомарше и Шатобриана. «Исторический портрет» провинциального дворянина, «иногда меланхоличный, чаще смехотворный», есть, по мнению Форстера, не что иное, как «изображение гордого, но тупого деревенщины, обреченного на нищету и безделье в разваливающемся провинциальном шато». Причина подобного результата крылась, по мнению историка, в том, что это изображение основывалось более на традиционном стереотипе, чем на основательном изучении источников{66}. Пытаясь преодолеть указанный недостаток, Форстер проанализировал данные об экономической деятельности провинциальных дворян XVIII века в трех регионах Франции (Тулузе, Бордо и Ренне), почерпнутые из не использовавшихся ранее архивных источников, и убедительно доказал, что провинциальный дворянин эпохи Просвещения — «далеко не бездельник, тупица и обнищавший “дворянчик” Qtobereau)», а, «скорее, активный, практичный и процветающий землевладелец»{67}. Форстер подчеркнул важность изучения дворянства XVTII века именно на региональном уровне, так как при разнообразии географических, экономических, социальных, культурных и других особенностей регионов специфические черты жизни провинциальных дворян в большой степени определялись их реакцией на окружавшую действительность.
Несмотря на появление в последние десятилетия ряда интересных работ по истории дворянства отдельных регионов Европы, позволивших по-новому взглянуть на опыт жизни дворянства в провинции{68}, историки по-прежнему подчеркивают недостаточную изученность дворянства Европы на региональном уровне. В частности, четыре десятилетия спустя после появления работ Форстера французские историки сегодня по-прежнему обеспокоены сохранением и устойчивым бытованием стереотипных образов не только провинциальных дворян, но и сословия в целом и видят необходимость пересмотра многих основополагающих теорий относительно места и роли французского провинциального дворянства в истории нации. Например, авторы сборника Французское дворянство в XVIII веке: Переоценка и новые подходы подчеркивают, что положение дворянства Франции при «старом порядке» до сих пор оценивается с позиций деструктивной роли этого сословия в истории страны, а его «смерть» как лидирующей силы в обществе воспринимается как неизбежность{69}. Отталкиваясь от исторической традиции рассматривать историю дворянства в Европе нового времени как историю «феодального класса», переживавшего кризис и упадок, исследователи, представившие свои работы в двухтомном издании Европейское дворянство в XVII и XVIII веках, приходят к выводу, что детальное изучение способов адаптации дворянства в различных странах Восточной и Западной Европы, в качестве группы или на индивидуальном уровне, к менявшимся условиям жизни и давлению на него как сверху, так и снизу убеждает в способности дворянства к консолидации и трансформации. Несмотря на различия в конкретных проявлениях трудностей и проблем, встававших перед привилегированным сословием в отдельных странах, дворянство в Европе на протяжении XVIII века выходило из них в немалой степени более сильным и влиятельным, чем раньше{70}. Подобную потребность в пересмотре взглядов на дворянство европейских стран и провинциальное дворянство в частности ощущают и историки других национальных школ{71}.
Регионализация [3] , отделяющая одни «дворянские ландшафты» от других, характерна для исследований многослойного и очень разнообразного немецкого дворянства {72} . Это направление фокусирует свое внимание на роли дворянства в формировании региональных культур. К настоящему времени написаны обстоятельные исследования дворянства различных регионов Германии, среди которых достойны упоминания труды Хайнца Райфа о дворянстве Вестфалии {73} , Силке Марбург и Йозефа Мацерата о саксонском дворянстве {74} , сборники работ о дворянстве Баварии {75} и Гессена {76} . Группа чешских, немецких и польских историков работает над темой Дворянство Силезии {77} .
3
Начинающийся с этого места раздел об историографии немецкого дворянства написан Ингрид Ширле, и я благодарю ее за любезное разрешение включить этот фрагмент в мою статью.
Подчеркнуто ориентированные на культурную историю, упомянутые труды развивают концепт «жизненных миров». Этот вариант микроисторического подхода исследует «формы созидания, поведенческие стратегии и стили жизни, способы интерпретации мира и основные представления о нем» как индивидов, так и целых групп{78}. Дворянские миры Рейнской области — так называется сборник исторических источников, сопровождаемых обширными комментариями, недавно вышедший в свет в рамках проекта «Прорыв в модерность. Рейнское дворянство в западноевропейской перспективе, 1750–1850», осуществляемого Германским историческим институтом в Париже{79}. Ценность такой региональной перспективы — возвращение мелкого дворянства в поле зрения исследователей{80}.