Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века
Шрифт:
Поворот интереса в последние десятилетия в сторону «локальных особенностей» истории предопределил дальнейшее развитие локальной истории как в ее «антикварной», любительской ипостаси, так и на академическом уровне. Книги о том, «как заниматься локальной историей», выходят в Европе и Северной Америке массовыми тиражами, привлекая все большее число людей, историков-специалистов и непрофессионалов, к этому увлекательнейшему жанру исторического поиска{81}. Компьютерная революция последних лет предоставила совершенно уникальные возможности в этой области и тем и другим, что обусловило появление большого числа новых исследований по истории регионов, отдельных городов, сел и деревень, малых локальных сообществ, отдельных групп людей, а также семей и просто индивидуумов не только из числа деятелей истории и культуры национального масштаба, но и весьма обыкновенных людей. Появление в открытом доступе в Интернете таких массовых источников, как переписи населения, метрические книги и так далее, породило настоящий взрыв интереса к исследованиям по семейной истории, что привело, по замечанию одного из ведущих британских специалистов по локальной истории Джона Беккетта, к тому, что «семейная история стала второй по популярности областью использования Интернета»{82}. Как результат — невиданный рост публикаций по локальной истории, как в традиционном книжно-журнальном варианте, так и в электронном виде, где заметно преобладают публикации непрофессиональные. Это усложняет и без того «непростые» отношения между историками-профессионалами и энтузиастами-любителями
Нет нужды говорить о том, что пожелания британского историка легко применимы к ситуации с локальной историей в России. Так же как и на Западе, в России локальная история долгое время была уделом энтузиастов-непрофессионалов. Появившаяся в XVIII веке «провинциальная историография», позже получившая имя «краеведение», была популярным занятием образованного общества в XIX веке и особенно в начале века XX. После Октябрьской революции и Гражданской войны краеведение переживало свой «золотой век»: если в 1917 году в России было 155 краеведческих кружков и обществ, то к 1930 году их насчитывалось уже 2334, с числом членов около миллиона человек. В следующем году, однако, вышло постановление О мерах по развитию краеведного дела, в котором краеведение было квалифицировано как «гробокопательско-архивное» и осуждено как «гнилой либерализм». «Дело академиков», по которому были репрессированы 115 ученых, участвовавших в краеведческом движении, окончательно разгромило это направление науки в России{84}. Созданные в первые годы советской власти в областных центрах страны краеведческие музеи были призваны отражать и пропагандировать магистральные направления идеологической доктрины партии и правительства и, хотя вели большую работу по сбору местных материалов, научно-исследовательскими центрами развития локальной истории в силу ряда причин не стали.
Возрождение краеведческих исследований произошло в 1960-е годы. Однако только в конце 1980-х годов история регионов стала выходить за рамки краеведения. В 1990 году на конференции в Челябинске был создан Союз краеведов России, который возглавил академик Сигурд Оттович Шмидт. Чтобы подчеркнуть необходимость развития такого научного направления, как местная история, Шмидт ввел тогда термин «историческое краеведение», который, по мнению многих историков, вполне соответствует термину «академическая локальная история»{85}. Интересные работы научного характера по истории отдельных регионов начали появляться еще в 1980-е годы. С упрощением доступа в архивы в постсоветское время в области краеведения наступил бурный период «накопительства», сравнимый с «антикварным» направлением локальной истории на Западе. Российские исследователи стремились ввести в научный оборот как можно больше новых фактов и источников, неизвестных или замалчивавшихся ранее по идеологическим или иным причинам. Это дало настоящий взлет краеведения, особенно заметный в последнее десятилетие в связи с развитием Интернета. Однако это накопление фактов, к сожалению, до сих пор по-настоящему не стало основанием для развития «академического» направления исследований по истории регионов. Хороших аналитических работ, построенных на солидном основании новых архивных материалов, осмысленных и интерпретированных в рамках современных достижений теории истории, пока крайне мало{86}. И нельзя сказать, чтобы западные теории истории были не знакомы российским исследователям: еще в конце 1990-х годов в России прошли многочисленные круглые столы, конференции и симпозиумы по проблемам применения микро- и макроподходов к изучению прошлого, при академических институтах открылись постоянно действующие семинары, на которых обсуждались и обсуждаются проблемы обыденности, частной жизни, новые подходы к изучению взаимоотношений власти и общества, в том числе в провинции, проблемы локальной истории. Большую роль в популяризации западных теорий в России сыграли работы Арона Яковлевича Гуревича, Юрия Львовича Бессмертного, Лорины Петровны Репиной и других{87}. Однако по-прежнему большинство публикаций по провинциальной или региональной истории, издаваемых в России, можно отнести скорее к «антикварной» или краеведческой традиции, чем к «академической» или научной историографии. Не намного лучше обстоит дело с исследованиями, изданными на Западе, в которых новые методы локальной истории сравнительно недавно начали применяться к изучению провинциальной России. Среди наиболее значительных следует назвать работы Кэтрин Евтюхов, Мэри Кавендер, Валери Кивельсон, Дэвида Ранзела, Дональда Рэйли, Грегори Фриза, Дженет Хартли и других{88}.
Если же подойти ближе к проблемам локальной истории России XVIII века и еще конкретнее — к провинциальному дворянству XVIII века, то здесь мы, к сожалению, оказываемся на практически нехоженой территории. Большинство изданных в России работ по провинциальной истории, стремящихся применить аналитический подход, не идут дальше рассуждения о дихотомии «столица — провинция». Работы западных исследователей по истории дворянства России XVIII века, даже если построены с использованием большого количества материалов из региональных архивов, редко фокусируют свое внимание именно на проблемах локальной истории{89}. Хочется, однако, еще раз подчеркнуть, что устойчивые стереотипы восприятия русского провинциального дворянина XVIII века, подобно традиционному изображению историками французского провинциального дворянина того же времени, не выдерживают проверки с помощью детального анализа местных материалов. Это продемонстрировало обращение историков к комплексам архивных документов по истории отдельных регионов России, остававшимся ранее вне исследовательского поля либо рассматривавшимся под другим углом зрения{90}. В частности, детальное изучение провинциальных усадеб русских дворян XVIII века, предпринятое недавно Юрием Александровичем Тихоновым на основе анализа описей имущества должников, позволило российскому историку «развеять сложившийся в художественной литературе образ помещика-барина, равнодушного и неумелого хозяина, полного пленника своих приказчиков и управляющих. Конкретный материал показывает сельскую усадьбу в виде культурно-бытового гнезда, проводника в провинциальной жизни новых веяний в духовной жизни общества»{91}. Дальнейшее обращение к региональным материалам в рамках проблем локальной истории поможет преодолеть привычные стереотипы и выйти на уровень теоретического осмысления истории русской провинции.
Можно смело сказать, что начало развитию дисциплины «провинциальных исследований», необходимость которой ощущают многие ученые, уже положено. В конце 1990-х годов сложилась международная исследовательская группа, неформально объединившая ученых из России, Италии и Нидерландов, занимающихся проблемами российской и европейской провинции. Неоднократно (начиная с 1997 года) собираясь вместе на международных конференциях, исследователи стремятся выработать общие подходы к интересующим их проблемам, сформулировать базовые понятия и накопить фактологический материал. Результатом дисскуссий стали сборники материалов конференций и специально посвященные проблемам провинции выпуски журналов{92}.
Особенностью данного проекта, по мнению его участников, является то, что он объединяет специалистов — лингвистов, литературоведов, фольклористов и культурологов — с «филологическим (в широком смысле) подходом, при котором главным объектом исследования становятся тексты — тексты, в которых описывается образ и выражается история, культура, мифология места — в данном случае, той или иной земли — “провинции”»{93}. Авторы сборника Русская провинция: миф — текст — реальность исходили из того, что антитеза «центра» и «периферии», столь характерная для российской культурной традиции, семиотически устойчива и является пространственным принципом организации любого сообщества. Оппозиция «столица — провинция» традиционно осмысляется «в плане их цивилизованности: “столица” характеризуется максимумом цивилизации, тогда как “провинция” — минимумом […] Оттого, в частности, оппозиция “столица”/”провинция” и не соотносится с реальным многообразием культуры». При таком подходе «столица» становится «культурным идеалом», а образ конкретного места — не-столицы, — по мнению составителей сборника, образом «провинции как таковой», «мифом, характерным для централизованной культуры, которая забывает о питающих и поддерживающих ее местных традициях»{94}.
Авторы и составители второго сборника, выпущенного данной исследовательской группой, Геопанорама русской культуры, вновь обращаются к «локальным текстам» как главному объекту своего изучения и делают попытку найти общее в разном, осмыслить различные «провинциальные мифы» («волжский», «уральский», «сибирский» и так далее), в которых проявился «хаотический набор местных достопримечательностей». Свою задачу они формулируют как желание найти в них «проявление единой культурной традиции» и обозначить «провинцию» как особый культурный феномен. В 2002 году ставропольские и московские историки — сотрудники Ставропольского государственного университета (СГУ), Российского государственного гуманитарного университета и Российского государственного аграрного университета им. К.А. Тимирязева — создали Межвузовский научно-образовательный центр «Новая локальная история»{95}. По их собственному определению, участники данного проекта «привнесли в теоретическую базу новой локальной истории [воспринятую из британской историографии] свое видение новых инструментальных возможностей и “приспособили” это направление к местным историческим занятиям, сообразно своему пониманию современных научных потребностей»{96}. Одной из программных задач этого объединения историков является «поиск путей преодоления теоретико-методологической пороговой не/совместимости “старой” и “новой” традиции в российской историографии региональной истории»{97}. Проводимая в этом направлении работа Регионального научно-образовательного центра «Новая локальная история» СГУ позволяет исследователям «концентрировать внимание на культурной множественности объектов локальной истории». Участники данного проекта изучают регион Северного Кавказа, отличающийся.проживанием многих народов на компактной территории. Они считают, что
в качестве объекта изучения Северо-Кавказского региона должны выступать зоны культурного обмена и контактов между коренными жителями и мигрировавшими представителями восточнославянских и других этносов. Таким образом, изучаются социокультурные области и обращается особое внимание на «швы» национальных областей, на многослойные зоны контактов, на различия и континуитет во внешности и привычках людей, в их воззрениях и отношении к истории формирования пограничных областей.
Сотрудниками Центра особо подчеркивается, что «представляется важным исследовать не столько межнациональные конфликты, сколько опыт совместного проживания и влияния на ландшафт»{98}.
Третий проект, изучающий регионы Центральной России и действующий сегодня под названием «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века (по материалам Орловской, Тульской и Московской губерний)», получил свое организационное оформление в 2009 году как проект Германского исторического института в Москве (Deutsches Historisches Institut Moskau) с участием специалистов из России, Канады и Германии (руководители Ольга Глаголева и Ингрид Ширле). В отличие от вышеуказанных, данный проект использует в качестве основного исторический (опять-таки в широком смысле) подход. Объектом исследований являются не образ и миф, а исторический факт в локальном историческом контексте. Нами предпринимается попытка посмотреть на срез локальной культуры, опираясь на комплекс исторических документов. Широкомасштабное выявление в центральных и региональных архивах новых, еще не введенных в научный оборот материалов или редко использующихся в региональных исследованиях исторических источников (данных о подготовке на местах наказов уездных дворян в Уложенную комиссию 1767–1768 годов; материалов Генерального межевания; формулярных списков чиновников местной администрации и провинциальных дворян, служивших в армии; материалов III и IV ревизий; актов экономической и иной деятельности дворян, отложившихся в губернских, провинциальных и воеводских канцеляриях; материалов Сыскного и Судного приказов, различных Следственных комиссий и так далее), не являясь самоцелью, стало серьезной задачей первого этапа исследовательских работ в рамках проекта. Столь пристальное внимание к источникам обусловлено отсутствием на сегодняшний день полноценного комплекса эмпирических данных по местной истории, каковой бы мог послужить базисом для теоретических осмыслений истории российской провинции.
Главной задачей проекта «Культура и быт русского дворянства в провинции XVIII века» стало осмысление эмпирического материала о жизни дворянства в русской провинции, на примере трех регионов Центральной России, в рамках аналитического подхода и новейших достижений теории исторической науки и локальной истории в частности. Более узкая задача может быть сформулирована как реконструкция локальных дворянских сообществ в трех означенных регионах и выявление связей всех уровней внутри данных сообществ и со значимыми для них внешними структурами (местная администрация, институты государственной власти, дворянское сословие в целом и так далее). Манифест о вольности дворянской 1762 года, освободив русских дворян от обязательной государственной службы, стал важной вехой на пути формирования дворянского сословия в России и положил начало складыванию локальных дворянских сообществ, что нашло дальнейшее выражение в развитии дворянского самоуправления и создании предпосылок для складывания в России гражданского общества. Небогатые провинциальные дворяне, составившие большинство среди тех, кто воспользовался дарованной Манифестом свободой{99}, поспешили в свои имения, чтобы начать приведение в порядок запущенных родовых гнезд, налаживание хозяйства для обеспечения своих семейств и установление отношений с соседями. Многие из них, пройдя военную или статскую службу в столицах или в полках, где они служили и жили бок о бок с представителями высшей аристократии и столичного дворянства, и в особенности те, кто побывал в Европе во время Семилетней войны (1756–1763), становились сознательными или невольными участниками процесса «культурного трансфера»{100}, то есть обмена идеями и понятиями между столицей и провинцией, Европой и Россией, начатого еще реформами Петра и втянувшего в свою орбиту русскую провинцию после Манифеста 1762 года.