Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века
Шрифт:
Рассматривая […] сии новые государственные творения и видя их незрелость, добрые россияне жалеют о бывшем порядке вещей […] Зло, к которому мы привыкли, для нас чувствительно менее нового, а новому добру как-то не верится; перемены сделанные не ручаются за пользу будущих, ожидают их более со страхом, нежели с надеждою, ибо к древним государственным зданиям прикасаться опасно […] Требуем более мудрости хранительной, нежели творческой. […]
Скажем ли, повторим ли, что одна из главных причин неудовольствия россиян на нынешнее правительство есть излишняя любовь его к государственным преобразованиям, которые потрясают основу империи и коих благотворность остается доселе сомнительною{870}.
Карамзин призывает исходить из более глубокого понимания человеческих характеров, как они проявляются в специфических
Не следует смешивать эту позицию Карамзина с простым оправданием исторически сложившегося порядка вещей. В том, как автор Записки характеризует некоторые стороны существующего порядка, слышатся интонации, напоминающие обличительную страстность Щербатова:
Везде грабят, и кто наказан? Ждут доносов, улики, посылают сенаторов для исследования, и ничего не выходит. Доносят плуты, честные терпят и молчат, ибо любят покой. Не так легко уличить искусного вора-судью, особенно с нашим законом, по коему взяткобратель и взяткодатель равно наказываются. Указывают пальцами на грабителей и дают им чины, ленты, в ожидании, чтобы кто на них подал жалобу, а сии недостойные чиновники, в надежде на своих, подобных им, защитников в Петербурге, беззаконствуют, смело презирая стыд и доброе имя, коего они условно лишились; в два или три года наживают по несколько сот тысяч и, не имев прежде ничего, покупают деревни{871}.
Предложить для борьбы с этой всеобъемлющей коррупцией какие-либо реформы самой государственной машины — например, контроль над представителями власти на местах со стороны провинциальных дворянских собраний — Карамзин не решается, поскольку это противоречило бы его консервативной политической позиции, не допускающей для России никаких представительных учреждений. В итоге предлагаемое мыслителем-историком представление оказывается проекцией образа внимательного помещика, вникающего во все тонкости усадебного хозяйства, на государство как целое. Государь, с его точки зрения, должен проявить поистине сверхчеловеческую проницательность, выявляя нечестных чиновников, сурово наказывая их и одновременно награждая добросовестных слуг государства. При этом, отделяя овец от козлищ, он должен руководствоваться не законами, которые всегда можно обойти, а велениями собственной совести:
В России не будет правосудия, если государь, поручив оное судилищам, не будет смотреть за судьями. У нас не Англия; мы столько веков видели судью в монархе и добрую волю его признавали вышним уставом […] В России государь есть живой закон: добрых милует, злых казнит, и любовь первых приобретается страхом последних […] В монархе российском соединяются все власти: наше правление есть отеческое, патриархальное. Отец семейства судит и наказывает без протокола, так и монарх в иных случаях должен необходимо действовать по единой совести. Чего Александр не сведает, если захочет ведать?{872}
«У нас не Англия», — напоминает Карамзин. Иначе говоря, в России излишне разделение властей, парламентский контроль за действиями исполнительной власти, независимость суда от правительства… Все, что требуется, — это внимательный и строгий государь, который награждает добрых и наказывает злых. Такое нарочито наивное уподобление государственной мудрости домостроительству совершенно уничтожает различие между сферой частной экономии и сферой политики. Область гражданской ответственности, взаимодействия свободных граждан поглощается в предлагаемой модели «патриархального» общественного устройства сферой несвободы, иерархических отношений, основанных на произволе, пусть даже с самыми благими намерениями. Называя себя «республиканцем в душе», Карамзин, по существу, приходит к апологии «азиатского» образа правления, к оправданию самовластия, ограниченного лишь доброй волей монарха. Все различие между тиранией и самодержавием сводится у него к тому, что в первом случае монарх оказывается мучителем, действует по собственной злой прихоти, тогда как в другом случае — это «добрый государь», который великодушно устремляет свою волю к достижению «общего блага». Отличие тирании от монархии лежит в различии характеров стоящих во главе государства лиц. Карамзин в период Вестника Европы неоднократно писал о необходимости установления законности в России. Однако, в отличие от Щербатова, он считал, что монарх должен стоять выше закона и его дело — судить «по совести». Таким образом, отвергается важнейший принцип, который и по Аристотелю, и по Монтескье отличает тиранию
Точка зрения Карамзина, таким образом, представляет собой последовательное отрицание отстаивавшейся Щербатовым концепции смешанной монархии, предполагающей ограничение произвола монарха через участие в политике особого элитарного слоя. Если Щербатов, проектируя корпорацию достойных участия в правлении дворян, предпосылкой к таковому считает принцип «чести», то Карамзин, ссылаясь на Макиавелли, выдвигает принцип «страха» как средство против коррупции{873}. Принцип этот должен применяться ко всем, независимо от дворянского или недворянского происхождения, хотя Карамзин и предполагает некоторые преимущества по службе для выходцев из родового дворянства.
Что же касается дворян, не занятых на государственной службе, то Карамзин настаивает на их непричастности к политике и уходе в «частную жизнь» — будь то занятия благотворительностью, литературой или сельским хозяйством. При этом он требует от государства гарантий неприкосновенности этой сферы занятий. Карамзин отстаивает свободу «общества» от государства — в обмен на невмешательство первого в дела последнего. Исключение делается только для тех случаев, когда предполагаемые государством преобразования угрожают каким-либо сложившимся формам общественных отношений. Один из случаев, когда Карамзин считал себя вправе выразить протест от имени «общего мнения», — распространившееся в обществе воззрение, что государь отдает предпочтение не русским, а польским дворянам{874}. Здесь Карамзин вспомнил характерное для XVIII столетия отождествление дворянина и «патриота», «гражданина». Однако эти республиканские по своему происхождению термины лишились изначально присущего им смысла, поскольку Карамзин представлял себе «политическое тело» как некое подобие «домашнего хозяйства».
Возможно, мы лучше поймем точку зрения Карамзина, если сравним текст Письма сельского жителя с современным ему текстом неизвестного автора, описывающего прелести сельской жизни:
Деревня есть наиблаженнейшее жилище для человека, который уже решился заниматься не пустою суетностию большого общества, но вкушать все прелести обширной природы. — Утешаться величественным созданием всевышнего творца, помогать ближнему, иметь сострадание к несчастным: суть добродетели, которые венчают существо наше. — Мы шли по деревне и удивлялись, глядя на крестьянские обиталища; каждая изба имела все свои угодья особняком. — Порядок господствовал повсюду; мужик не нуждался ничем, оставалось ему заботиться о своей работе, которая всегда чередом своим проходила. — Луга покрыты были всякого разбору рогатыми скотами, и, по-видимому, хозяин деревни был не господин, но отец своим подданным. — Дай ему все нужное, обеспечь от всего, исторгни крестьянина из сетей бедности, и потом право имеешь требовать…{875}
Как и в Письме Карамзина, мы видим ту же идиллическую картину деревни, помещика — отца своих крестьян, заботящегося об их благосостоянии. Однако, в отличие от Карамзина, автор приведенного выше отрывка рассуждает лишь о поддержании существующего порядка. Карамзинский же идеальный помещик не просто упорядочивает усадебное хозяйство, но активно преобразует способ хозяйствования в нем. Правда, направление этих преобразований предполагает способ мотивации труда работников, не предусматривающий поощрение их собственной экономической инициативы.
Помещик Карамзина как бы монополизирует хозяйственную инициативу, превращая крестьян в пассивную рабочую силу. Позже, в Записке о древней и новой России, Карамзин кратко формулирует тезис, служащий обоснованием такого подхода: «Не вольные земледельцы, а дворяне наиболее снабжают у нас рынки хлебом»{876}. Та же мысль содержится и в Письме сельского жителя:
У нас много вольных крестьян: но лучше ли господских они обрабатывают землю? по большей части напротив. С некоторого времени хлебопашество во всех губерниях приходит в лучшее состояние: от чего же? от старания помещиков: плоды их экономии, их смотрения наделяют изобилием рынки столиц. Если бы они, приняв совет иностранных филантропов […] наложили на крестьян оброк, отдали им всю землю и сами навсегда уехали в город, то я уверен, что на другой год пришло бы гораздо менее хлебных барок как в Москву, так и в Петербург{877}.