Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века
Шрифт:
Хотя Матрена Коробова, по ее словам, «пришла в великой страх» от слов мужа, но сама на донос не решилась. Сначала она пересказала слышанное (кроме последних слов о богомолье) в погребе двум дворовым женкам, затем после обеда наедине просила священника Кирилла Иванова, чтобы он донес в Переславскую провинциальную канцелярию, вечером того же дня сообщила о происшествии, не вдаваясь в подробности, вернувшемуся с работы старосте и приказала ему объявить о том крестьянам, и, наконец, 13 июля она обратилась к священнику Кириллу Григорьеву, зятю Иванова, упрашивая его поторопить тестя с объявлением о «поносительных словах»{1194}. В итоге достаточно широкий круг людей оказался в большей или меньшей степени осведомлен об оскорблении императрицы, а заодно и об ее похождениях. Логика действий Коробовой понятна: она, видимо, опасалась доноса либо со стороны священника, либо своих дворовых (дворовые женка и девки наверняка тоже поделились услышанным с односельчанами) и по-своему стремилась их упредить, чтобы, как она выразилась, «ей в том не остатся»{1195}, то есть не остаться виновной в сокрытии преступления.
В Тайной экспедиции Коробова признали «злобою наполненным и обьятым развращенною и пьянственною жизнию человеком» и как «оскорбителя Величества» приговорили лишить всех чинов и послать на вечное проживание в Мангазейский острог, «не производя ему никаких кормовых денег»{1196}. Судьи верно определили главную причину «непристойных слов» — «злобу», или, иными словами, недовольство властью, лежавшее в основе и оскорбления, и готовности воспринимать слухи и их распространять. Допустимо предположение,
Обсуждения «непристойных речей» как слухи вторичного характера
К разряду политических сплетен мы относим не только «непристойные» разговоры о событиях государственной важности, но и последующее обсуждение таких разговоров, нередко завершавшееся доносом. В начале ноября 1773 года, когда восстание Емельяна Ивановича Пугачева набирало силу, в доме 55-летней дворянской вдовы Прасковьи Ивановны Чалеевой в селе Китовка (Рожественское) [176] Карсунского стана Симбирского уезда собрались еще три женщины — вдова прапорщика Феврония Дурасова, племянница Чалеевой Авдотья Пахомова, состоявшая замужем за однодворцем, и незамужняя 18-летняя дочь однодворца Маркела Григорьева сына Алашеева Анна [177] . Авдотья поведала тетке об услышанных на реке новостях, будто «подлинно государь Петр Федорович вживе и велит всем крестьяном с помещиков своих головы рубить». В ответ Чалеева заявила: «Естьли б де подлинно батюшка Петр Федорович император был, то б она с перваго со Лва Дмитриева голову сняла» {1197} . [178] Во всяком случае, так показала на допросе в Казанской секретной комиссии Анна Алашеева. В пояснение надо заметить, что за 30 лет перед тем вдова имела тяжебное дело с отставным секунд-майором Львом Михайловичем Дмитриевым, владельцем около 100 душ крестьян, об украденных у него в чалеевском доме пожитках, после чего тот постоянно называл ее воровкой. В Великий пост (то есть в апреле) 1774 года в доме Л.М. Дмитриева в деревне Дубенки Симбирского уезда собрались гости из села Китовка: священник Алексей, вдова-помещица Прасковья Стафутина и Анна Алашеева. За обедом «между протчими разговорами» Анна передала слова Чалеевой, которые позднее в интерпретации Дмитриева выглядели несколько иначе: «Когда б де батюшка государь Петр Феодорович на здешнюю сторону реки Волги только перевалился, то б она, Чалеева, с перваго меня голову сняла» {1198} . Таким образом, в этой редакции крамольных слов вдова несомненно отождествляла Пугачева с покойным императором. Дмитриев не замедлил воспользоваться случаем для мести Чалеевой. 15 апреля он вместе с Анной Алашеевой приехал в Китовку и приказал сельскому смотрителю Василию Максимову сыну Алашееву собрать сход, где и объявил: «Слышел де он от упомянутой девки [179] (Анны. — Е.Р.), что того их села дворянская жена, вдова Прасковья Иванова дочь Челеева (sic. — Е.Р.) говорила и называла батюшкою Петра Федоровича Трет[ь]его императора» {1199} . Дмитриев послал смотрителя и десятника за вдовой для ареста, но те не застали ее дома — Чалеева уехала к помещику Ивану Васильевичу Неклюдову в село Репьевка Пензенского уезда. После этого Дмитриев написал от имени Алашеева рапорт смотрителю 2-й части Карсунского стана Ивану Даниловичу Луневскому, а далее дело дошло до Симбирской провинциальной канцелярии и Казанской секретной комиссии. В комиссии допросили Дмитриева, Анну Алашееву и Чалееву. Последняя повинилась в инкриминируемых ей словах (но именно в изложении Алашеевой), которые произнесла «с простоты, не разумея в том важности» {1200} . Судьи комиссии пришли к заключению, что Дмитриев донес на Чалееву по злобе, желая ее «привесть […] к какому нибудь наказанию», а слова вдовы были сказаны «в простоте» и «в огорчении» от отставного секундмайора и «никакого разглашения не зделали». При оценке степени опасности опрометчивых слов женщины комиссия руководствовалась тем, что с ноября 1773 по май 1774 года в селе Китовка никакого «к бунту возмущения не было» {1201} .
176
Село Китовка находилось в общем владении однодворцев и нескольких помещиков. К началу XIX в. в нем значились 73 двора и 421 душа обоего пола (по данным V ревизии 1794 г.), в том числе однодворческих 22 двора, где проживало 150 душ обоего пола (Там же. Ф. 1355. Оп. 1. Д. 1418. Л. 338 об. — 343). В 1773 г. доля однодворческого населения, видимо, была выше.
177
П.И. Чалеева, вдова отставного каптенармуса лейб-гвардии Преображенского полка Гавриила Чалеева, жила в Китовке в одной усадьбе с Маркелом Алашеевым и владела участком земли, купленным ею в свое время у отставного капитана Анания Романова. На ту же землю, по ее словам, зарился и Алашеев (РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 484. Л. 18 об.).
178
Дело Чалеевой показывает некорректность разделения слухов на пессимистические и оптимистические. Слуху о Петре Федоровиче, явно пессимистическому для помещиков, она придает оптимистический оттенок, поскольку самозванец способен выступить орудием ее личной мести.
179
Здесь в значении «девица», «молодая незамужняя женщина».
Мы обратим внимание на два момента в следственном деле Чалеевой. Во-первых, Анна Алашеева поведала о словах вдовы лишь спустя почти полгода, будучи в гостях, за обедом, «между протчими разговорами». Эта формулировка нередко встречается в протоколах Тайной экспедиции и следственных комиссий, и под ней скрывается та часть показаний, которая не интересовала судей. Можно предположить, что в числе прочего обсуждались действия пугачевских отрядов в Приуралье, в частности недавние поражения восставших под Татищевой крепостью и Уфой. Не исключено — и об этом доноситель и свидетельница предпочли умолчать, — что обсуждалось происхождение самого самозванца. Это и натолкнуло Алашееву на мысль сообщить о некогда услышанном. Но, видимо, самими участниками застольной беседы никаких «непристойных» или «возмутительных» слов сказано не было, не случилось крупной ссоры, или же внимание гостей сосредоточилось на угрозах вдовы, то есть отсутствовали повод и мотивация для доноса на кого-либо из компании, и, следовательно, остальные темы разговоров остались за рамками протоколов. Во-вторых, и в доме Чалеевой, и в доме Дмитриева в беседе приняли участие не только мелкопоместные дворяне и дворянки, но и представительницы другого разряда общества: однодворческие жены и девицы. Стараниями же ретивого Дмитриева о «блядословии» [180] Чалеевой узнало целое село. В-третьих, в распространении слухов активное участие принимали женщины. На последних двух аспектах мы и остановимся ниже.
180
Здесь в значении «пустословие» (см.: СлРЯ XVIII. Вып. 2. Л., 1985. С. 72). Так охарактеризованы властями слова помещицы.
Роль женщин в передаче политических сплетен
Как видно из многих следственных дел Екатерининской эпохи, женщины являлись одним из звеньев в передаче политических сплетен. При этом в сферу их интереса попадала не только альковная жизнь императрицы, но и другие события, пусть и вымышленные, которые могли бы пошатнуть основы их семейной и хозяйственной жизни. В этом отношении основной материал
…Граф Григорей Григорьевич Арлов бывшева государя задавил, а что де в манифестах аб нем писано, то напрасно. Також […] и Ивана Антоныча закололи после, кагда де Мировичу голову атрубили […] Г[о]с[у]д[а]р[ы]ня для таво и государя цесаревича вон выеззать не дозволяет, и сказывают […] что он болен. Токмо […] и с ним то ж хатят учинить и чтоб престола рассийскава лишить{1202}.
Почти такие же слова, по утверждению Федосьи, она услышала от кормилицы наследника при следующих обстоятельствах:
…О непристойных словах […] слышала она от Его Императорскаго Высочества кормилицы Постидонши (Матроны Дмитриевны Бас-тидон. — Е.Р.) с которою, будучи знакома, разговорилась о здравии Его Высочества, что давно ли она ево видела? На что кормилица сказала, что недавно и что находится в добром здоровье, толко де пронесся было слух, что Никиту Ивановича (Панина. — Е.Р.) отрешают от Его Высочества, и мы де все испужались, боясь того, чтоб и с ним того же не зделалось, как с батюшкою. Батюшку де уходили Арловы, так и с ним того же бы не зделали. Они де ево не любят, да и Ивана Антоновича оне ж де уходили. Я (то есть кормилица. — Е.Р.) де о том слышала в народе{1203}.
Любопытно, что в это время капитан Митусов находился в Казани для осмотра в монастырях колодников, сосланных туда Тайной канцелярией {1204} . По окончании расспросов П. Митусова с семейством было указано сослать из Петербурга в деревни навечно, с выплатой вместо пансиона 200 рублей ежегодно ввиду его «недостаточного состояния». В результате Митусовы выехали в село Мишутино Переславль-Залесского уезда [181] . Остается только гадать, удержалась ли там Федосья от того, чтобы не поведать столичные новости соседям. Заметим при этом: рассуждая о насильственной смерти двух бывших монархов, Бастидон, жена камердинера Петра III, в конечном счете сослалась на народные толки, а они давно имели хождение среди разных классов в провинции [182] и не обошли стороной женскую половину провинциального дворянства. Однако немногочисленность дел о непристойных словах провинциальных дворян в целом не позволяет в полной мере выявить степень участия матерей, жен и дочерей в распространении сплетен и показать весь спектр политических сюжетов, в наибольшей мере привлекавших их внимание.
181
Именной указ капитану П. Митусову от 26 мая 1765 г. (Там же. Л. 6). Первоначально Митусову было предписано ехать в арзамасские деревни, но он подал рапорт на имя императрицы (от 10 июня 1765 г.), где сообщал, что ни одной души в Арзамасском уезде не имеет, а испомещен в Переславль-Залесском уезде (Там же. Л. 13 об.). Средства ссыльному выдавались из доходов Коллегии экономии. 7 апреля 1766 г. П. Митусов был окончательно отставлен от службы в чине полковника (Там же. Л. 21, 22).
182
Так, в декабре 1763 г. приказчик вотчины Н. Алмазова села Караваево Вяземского уезда Федор Тимофеев говорил в ткацкой избе дворовым, что Екатерина «с сего свету Государя и мужа своего свела» (Там же. Д. 2150. Л. 2 об.). См. также дело о жене канцеляриста Нижегородской соляной конторы Устинье Завьяловой и жене боцмана корабельного флота Фёкле Макаровой 1765 г. Боцманша приезжала из Петербурга в Нижний Новгород в гости к отцу. Завьялова спросила ее, правду ли сообщали опубликованные указы, будто Иван Антонович убит, и та ответила, что «принц Иван Антонович подлинно убит по научению какова та афицера». Кроме того, Макарова уверяла собеседницу, что «император Петр Третий подлинно не умирал, а жив, а вместо ево похоронен какой та адъютант. И надобно де к нынешнему Петрову или к Успеньеву дни ожидать перемены» (Там же. Д. 2180. Л. 3–3 об.).
В случаях ложных доносов дворовых и крепостных на своих владельцев мы не можем с уверенностью сказать, какому слою общества следует приписать тот или иной слух. Примером тому является дело по доносу беглого дворового человека помещика Козьмы Кирилловича Колокольцева Андрея Петрова (село Бронниково Ржевского уезда), который в июне 1763 года «извещал» на своего хозяина и его сестру Ненилу. В частности, последняя будто бы еще в ноябре 1762 года говорила дворовому, что «во Ржев указ пришел […] что нашу де Государыню в Москве зарезали было, а цесаревича де Павла Петровича послали было в сылку, да уже де на дороге догнали да возвратили к Москве. Ее де, Государыню, кровь мужня не попустила, что де она посягнула на мужа своего Петра Феодоровича»{1205}. Донос признали ложным, а доносителя Петрова определили наказать плетьми и отдать помещику. Возвращаясь к делу Митусовых, можно предположить, что и придворная дама Бастидон слышала похожую версию гибели Петра III, но изложила менее радикальную, которая давала случай обвинить в убийстве только ненавистных многим Орловых.
О роли женщин в передаче такого рода слухов можно отчасти судить по тем редким делам означенной эпохи, когда жена доносила о непристойных словах, произнесенных мужем. О своеобразном доносе Матрены Коробовой, выразившемся в побуждении к доносительству другого свидетеля, было сказано выше. Приведем еще один случай. 26 ноября 1766 года дедиловский воевода Иов Леонтьев после церковной службы позвал к себе в дом правящего секретарскую должность в Дедиловской воеводской канцелярии Алексея Заварзина и священников. При гостях воеводская жена Прасковья объявила, что ее муж бранит императрицу, за что была вскоре отправлена в Тульскую провинциальную канцелярию, а затем — в Тайную экспедицию Сената. Здесь она рассказала подробности. В августе того же года «оной ее муж, будучи […] пьяной, незнамо за что бил ее, Прасковью, по щекам, и таскал за волосы, и называл ее ведмою, и говорил: “Ты де меня хочеш известь так, как Государыня Екатерина Алексеевна своего мужа, а нашего батюшку Государя Петра Феодоровича извела”…» В соединении этого довольно распространенного слуха и слова «ведьма» есть намек, что Екатерина не просто погубила мужа, а воспользовалась при этом способами, в которых, как считалось, ведьмы искусны, то есть навела порчу или отравила [183] . Далее в допросе следует любопытная деталь: «А притом де были приданые ее жонка Авдотья Семенова да девка Матрена Николаева, которым де тогда ж она, Прасковья, о том заявила, на что сказали, что они то слышали, в чем она, Прасковья, на них щлетца» {1206} . Заметим, свой донос Прасковья сделала только через несколько месяцев (и одно это вызвало недоверие к ней судей), поэтому можно предположить, что в тот момент она видела в дворовых не столько свидетелей, сколько сочувствующих лиц и собеседниц для обсуждения и драчливого супруга, и крамольного слуха. Не исключено, что сама женщина приписала воеводе слышанные от кого-то слова. Во всяком случае, правящий должность генерал-прокурора князь Александр Алексеевич Вяземский предположил, будто она «только устращивала» мужа своим доносом, спасаясь от побоев, и «едва ли оной ее донос достоин вероятия, потому что в самом существе дела показуемыя от нея слова есть самыя пустыя и вымышленныя и достойны совершенному презрению» {1207} . Но поскольку дворовые Леонтьевой были признаны ненадежными свидетелями и потому остались не допрошены, то нам остается признать наиболее вероятными именно ее показания.
183
Ср. с делом 1763 г., заведенным в Москве по доносу канцеляриста Коллегии экономии Андрея Иконникова на зятя, прапорщика Коломенского пехотного полка А. Казанцова. Последний утверждал, что якобы Екатерина «супруга своего бывшаго императора Петра Третияго отравила смертельными медикаментами, и она де не верует истинному Богу, а содержит проклятую ересь франк-масонскую, не токмо потаенно, но и многим явно о том при дворе Ея Величества знатным особам…» (Там же. Д. 7044. Л. 9 об.). Иконников был признан умалишенным и сослан в монастырь.