Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века
Шрифт:
Низшие слои общества как источник слухов для провинциального дворянства
Из рассмотренного выше дела Чалеевой мы увидели, что для провинциального дворянства одним из источников политических слухов служили представители низших классов общества. Еще более показательным в этом отношении является дело подпоручика Уржумской инвалидной роты Федора Мызникова, и оно также связано с разглашениями слухов о Пугачеве. 6 декабря 1773 года в доме командира инвалидной роты Мирона Худякова Мызников сообщил ему и находившимся там двум офицерам, что
…здешния прибывшия снизу бурлаки розглошают, якобы во время сражения противу самозванца и бунтовщика Пугачева Его Сиятелство Граф Захар Григорьич Чернышев, будучи с армиею, начал палить, напротив чего он, бунтовщик, спрашивал: «Знаеш ли де ты, противу ково палиш?» — и хотел Его Сиятелство за то казнит[ь], но в то де время бутто находясь там Его Императорское Высочество благоверной Государь и Велики Князь Павел Петровичь, став на колени пред оным бунтовщиком, называл батюшкою и просил: «Государь батюшка, помилуй!» — почему Его Сиятелство от той казни и освобожден…
Так молва обработала известие о разгроме отряда симбирского коменданта полковника Петра Матвеевича Чернышева под Оренбургом 13 ноября 1773 года и казни последнего, спутав его с генералом-фельдмаршалом и президентом Военной коллегии Захаром Григорьевичем Чернышевым. Эту «новость» Мызников узнал от ясачного крестьянина деревни Красный Ключ (Савкино тож) Уржумского уезда Дениса Зиновьева сына Огородова, к которому в тот же день ездил за соломой {1208} . [184]
184
На допросе в Уржумской инвалидной команде Мызников ошибочно назвал крестьянина Никифором Зиновьевым.
Мызников не произносил оскорблений в адрес императрицы, поэтому, в отличие от Коробова, наказание его было мягким: «за то, что он перевирал такия бредни», Казанская секретная комиссия приговорила его «яко простяка» к недельному аресту на хлебе и воде. Крестьянина Огородова, еще одного распространителя слуха, находившегося в пределах досягаемости, определили бить батогами {1211} .
Со слухами о Пугачеве связано и другое дело — об отставном капитан-лейтенанте Иване Филипповиче Муханове [185] , неслужащем недоросле Василии Муханове, дворовом корнета Никанова Ульяне Филатове и прочих. В марте 1774 года В. Муханов [186] сообщил И.Ф. Муханову (оба проживали в деревне Колузенский Рог Ряжского уезда) «между протчих разговорах» о неких «вредителных ко оскорблению Высочайшей Ея Величества чести словах», произнесенных дворовым Филатовым на винокурне помещика Никонова. И.Ф. Муханов в своем допросе в Московской конторе Тайной экспедиции так изложил эти слова: «Государыня живет с Чернышевым, и за то злодей Пугачов тому Чернышову отрубил голову [187] […] Что в государстве ни делается, то все делают болшия бояра, а Государыня того и не ведает». Филатов называл Пугачева государем и говорил, что тот «бояр будет всех казнить» {1212} . Несколько иначе представил разглашение дворового В. Муханов, в чьем пересказе Филатов говорил:
185
Как явствует из экстракта дела, присланного при письме московского главнокомандующего князя М.Н. Волконского генерал-прокурору А.А. Вяземскому от 13 октября 1774 г., И.Ф. Муханову было 48 лет от роду, в службе, а именно в морской, находился с 1737 г., участвовал в сражении со шведским флотом и во время Семилетней войны под Кольбергом, отставлен от службы в 1765 г. «за слабостью здоровья» с майорским чином и инвалидным жалованьем (см.: Там же. Ф. 6. Оп. 1. Д. 478. Л. 2). Эти данные имеют расхождение с Общим морским списком, согласно которому Муханов вступил в службу в 1738 г., просил об увольнении от службы в 1764 г. Про участие в русско-шведской войне здесь нет ни слова (см.: Общий морской список. СПб., 1885. Ч. 2: От кончины Петра Великого до вступления на престол Екатерины II. С. 277).
186
М.Н. Волконский так охарактеризовал его в письме А.А. Вяземскому: «Человек безграмотной, а лутче сказать — и самой невежда» (РГАДА. Ф. 6. Оп. 1. Д. 478. Л. 1 об.).
187
Ср. с интерпретацией казни полковника П.М. Чернышева в деле Мызникова (см. выше).
Слава Богу! Недолго нам за Господами жить, потому что ныне идет к нам Петр Федоровичь и всех крестьян отпишет на себя, а господ перевешает. Он подлинно Государь. Государыня посылала к нему Панина, которой дядькою у цесаревича, и оной Панин, приехав к нему, узнал и становился пред ним на колени и, возвратясь от него, объявил Государыне, что подлинно Государь Петр Федоровичь, за что ево, Панина, Орлов хотел заколоть, отчего Панин уехал к Государю [188] . Ты де, голышишка, знаешь ли, что Орлов с нею живет? [189] […] Когда б дворянской род перевели, так бы лутче царство было. А ныне оне царствуют, а не Государыня, потому что в государстве ни делается, то все делают болшия бояра, а Государыня того и не ведает {1213} .
188
Налицо смешение в молве Н.И. Панина и его брата, генерал-аншефа П.И. Панина, усмирителя восстания.
189
И.Ф. Муханов заменил Орлова Чернышевым, видимо зная из другого источника, что Орлов больше не в фаворе.
В. Муханов, судя по всему, не слишком верил в подлинность «Петра Федоровича», а потому не счел нужным пересказывать отставному моряку то, как Н.И. Панин узнал императора, и этот эпизод не вошел в показания доносителя. В разговоре с соседом недоросль сосредоточился на трех более важных для него темах: Екатерина живет с Орловым, в государстве всем заправляют знатные вельможи — «болшия бояра», дворовые и крепостные верят самозванцу и готовы вместе с ним истреблять дворян. Как и в приведенных выше случаях, источником слуха для В. Муханова стал представитель низшего класса общества, пусть даже слух содержал неправдоподобные или неприятные для мелкопоместного дворянина известия. При этом последний не стал доносить на дворового «в надлежащем присудственном месте», а «по простоте своей» передал новости соседу-помещику, и, быть может, не одному ему. И.Ф. Муханов также не торопился с доносом. Если верить показаниям недоросля, мысль об этом пришла ему в голову через три-четыре недели после разговора, а доношение в Рижскую воеводскую канцелярию он подал только спустя полгода, якобы из-за продолжительной болезни {1214} . Не исключено, что донос вообще бы не состоялся, не имей Муханов желание притянуть к делу помещика Никонова, с которым у него была ссора [190] .
190
Явное желание опорочить Никонова, представив
Условия разглашения политических слухов
Скажем несколько слов об условиях, при которых происходило разглашение политических слухов. Обзор многих судебно-следственных дел Тайной экспедиции позволяет считать эти условия общими для всех классов общества. Подобного рода новостями делились в местах скопления людей — на ярмарках, базарах, морских и речных пристанях, в небольших компаниях и наедине, в будни — за работами или во время несения службы — и в праздники — за праздничным столом и по возвращении с церковной службы, на трезвую голову и во хмелю. П. Лазарев рассказал о вестях из Петербурга, когда давал отчет о своей поездке: «В бытность де ево во Псковской провинциальной канцелярии в присудствии воевода Егор Дедюлин наедине спросил ево, все ли хорошо в Петербурхе и нет ли новых новостей»{1215}. А. Коробов поведал сплетню об императрице у себя дома за обедом. Также у себя дома П.И. Чалеева выслушала новости о Пугачеве, которые ее племянница принесла с реки (возможно, с пристани или от бурлаков). Ф. Мызников распространялся на ту же тему в доме своего командира. В. Муханов на допросе весьма живописно изложил обстоятельства, при которых передал слухи соседу:
На первой неделе Великого поста в понедельник […] по приходе ко оному Ивану Муханову на гумно […) оной Иван спрашивал ево, Василья, не слыхал ли он, чево в народе говорят. Причем сказал: когда де он на Сырной неделе был на винокурне у Никанова, то в то время слышал он такия речи, от которых он на ногах едва мог устоять. И оной Иван Муханов спрашивал у него, какия он речи и от кого слышал. И тогда он, Василей, все вышеписанныя слышанныя им от Филатова непристойный слова имянно ему тихонко пересказал{1216}.
Потребность в информации, пусть и запретного характера, вызывала желание узнавать ее различными способами и распространять.
Статус распространителей слухов
Перейдем к статусу распространителей слухов. При слабом развитии средств массовой информации, когда источником официальных сведений о текущей политике или жизни двора являлись публикуемые манифесты и указы и немногочисленные газеты, особую роль играли носители неофициальных известий. Ими могли быть дворцовые служители, военные чины, приезжие купцы, ремесленники или отходники, бурлаки, вообще люди, побывавшие в центре важных событий или общавшиеся с теми, кто там побывал. Так, отставной прапорщик П. Лазарев находился в Петербурге спустя месяц после екатерининского переворота, вел разговоры с лейб-гвардейцами — участниками дворцовой революции, поэтому в глазах псковского воеводы доселе скромный отставник получил статус обладателя важных знаний, которые невозможно было добыть официальным путем. Лазарев, осознавая свое новое, хотя и временное положение, старался поведать не только о том, что с точки зрения закона не квалифицировалось как «непристойные слова», но и поделиться некими секретными, известными только ему сведениями. Последнее, видимо, и напугало воеводу, подвигнув к аресту Лазарева и рапорту в Сенат [191] . Бурлак, который пришел из мест, расположенных относительно близко от очага восстания, становился «надежным» источником информации не только для крестьянина, но и для такого умудренного жизнью человека, как отставной офицер Мызников. Иногда распространители слухов старались поднять свое значение с помощью придуманной ими легенды. Например, И.А. Батюшков, в стремлении показаться «большим человеком» и придать больший вес своим словам, ссылался на свое знакомство с Н.И. Паниным, уверял, что получает «доход из Голштинии», а великий князь пожаловал ему орден Св. Анны {1217} .
191
После того как Лазарев был освобожден и вернулся в Псков, воевода, видимо, не мог поверить, что государственное преступление обернулось пустым разглашением, поэтому не хотел возвращать отставному прапорщику шпагу и держал его под арестом на квартире (см. доношение П. Лазарева Сенату от 5 сентября 1762 г. — Там же. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2068. Л. 23–23 об.).
Категории провинциальных дворян в документах Тайной экспедиции Сената и проблема репрезентативности источников
Следует признать, что документы Тайной экспедиции довольно ограниченно представляют нам категории дворян — участников провинциальных политических сплетен. В следственных делах проходят отставные офицеры, мелкие помещики, изредка воеводы, офицеры невысокого ранга, задерживавшиеся в провинции на время отпуска или по долгу службы, жены и вдовы незначительных военных и статских чиновников. В Екатерининскую эпоху власти, за редким исключением, не дают хода доносам на знатных особ [192] . Мы можем только догадываться, какого рода слухи обсуждались, скажем, за столом у столичных аристократов, приезжавших в свои имения и созывавших в гости соседей-помещиков. Крайне редко в этой среде встречаются случаи доносов родственников друг на друга [193] . «Непристойные» разговоры среди высших слоев дворянства могли повлечь за собой высочайшее внушение и опалу без привлечения к розыску. Примером тому является реакция императрицы на критические высказывания графа Петра Ивановича Панина, проживавшего в то время в своем подмосковном селе Михалково: «Что же касается до дерзкаго вам известнаго болтуна, то я здесь кое-кому внушила, чтоб до него дошло, что, естли он не уймется, то я принуждена буду его унимать наконец». Екатерина также велела князю Михаилу Никитичу Волконскому послать к Панину надежного человека для выслушивания его «дерзких болтаний». Волконский подтвердил, что «сей тщеславный самохвал много и дерзко болтает […] но все оное состояло в том, что все и всех критикует, однако такого не слышно, чтоб клонилося к какому бы дерзкому предприятию» {1218} . Поскольку Тайная экспедиция не имела санкции дать делу ход, весьма затруднительно сказать, в чем состояла суть «болтаний» и в какой форме окрестные помещики, которые считали долгом наносить визиты такому знаменитому человеку, как П.И. Панин, разносили по знакомым и родственникам услышанное.
192
В 1764 г. приказчик камергера П.В. Салтыкова, сосланного в деревню за попытки с помощью магии войти в милость императрицы Елизаветы Петровны, донес на своего хозяина, будто тот собирается волшебством приворожить Екатерину II. Донос был признан справедливым, несмотря на заступничество генерал-фельдмаршала графа П.С. Салтыкова, и ссыльному указом объявили внушение о воздержании впредь от таких «богопротивных и недействительных способов» [см.: Смилянская Е.Б. Скандал в благородном семействе Салтыковых: пагубные страсти и «суеверия» в середине XVIII в. // Рычаловский Е.Е. (Ред.) Россия bXVIII столетии. Вып. 1. М., 2002. С. 91–92]. Но в данном случае речь шла об уже уличенном и наказанном преступнике.
193
См., например, дело 1771 г. (опять-таки столичное) об Алене (Елене) Михайловне Храповицкой, жене генерал-поручика В.И. Храповицкого. Последний, узнав по возвращении из армии, что его жена часто произносила «непристойные слова к оскорблению Ея Императорскаго Величества», и самолично убедившись в этом, написал письмо генерал-прокурору А.А. Вяземскому и попросил отправить ее в монастырь, чтобы ему и его детям «в таковых ея речах не учинилась гибель» (РГАДА. Ф. 7. Оп. 2. Д. 2326. Л. 1–1 об.). Поскольку всем было известно о повреждении женщины в уме, Вяземский решил не допрашивать ни обвиняемую, ни свидетелей, а поместить Алену Храповицкую «безысходно» в Казанский Богородицкий женский монастырь (Там же. Л. 10–13). Тем самым мы оставлены в неведении относительно того, в чем заключалось оскорбление величества.