Двойная радуга (сборник)
Шрифт:
Но однажды наступил этот день. Я сказала выше, что лонжа продевается в полую штангу. Так стало теперь. А раньше трос крепился сбоку и свободно скользил по боковому канату, матерчатому, усиленному изнутри стальным шнуром. В каче, когда трапеция еще не опустилась в широкую амплитуду, Надя выполнила традиционный обрыв и… полетела в ряды.
Моментально образовалась пустота – зрителей как ветром сдуло, и красные деревянные скамейки зала ощерились навстречу падающему телу.
В проходах обычно стоят униформисты. Потому как детки зрителей имеют привычку выскакивать на манеж, чтоб «погладить кисю» с вершковыми клыками. Пьяненькие товарищи тоже любят поучаствовать в представлении и лезут туда же.
Дядя
Я не успела ничего разглядеть от форганга. Секунда ужаса, молниеносное движение темного пятна – и Надя уже в мягких опилках манежа, а не на смертельном дереве скамеек. И дядя Боря, лежащий грудью на манежном барьере. Реакция тренированных мышц позволила старому гимнасту оттолкнуть тело Нади в воздухе, изменив траекторию падения.
Он сломал запястья обеих рук, Надюша – ключицу, несколько ребер и ногу. Но осталась жива. Наши летали в Склиф сдавать кровь перед ее третьей операцией на голени. А через полгода она снова вышла в манеж. Ребята потом говорили, что улыбаться Капустина стала значительно чаще и вообще вся как-то засветилась изнутри…
Никого из труппы не посвятили в причину падения – аппарат сняли тем же вечером и отправили на экспертизу. Но лонжа теперь пропускается через трубки, а не болтается сбоку.
А вскоре дядя Боря, получивший инвалидность после переломов, уехал к Наде. Жить в ее небольшом доме в Джубге. Пока Капустина гастролировала, там жила мама Нади с ее шестилетним сыном, тяжело больным аллергической астмой. Собственно, потому и ломалась Надя, пытаясь заработать, – ребенку нужны были импортные лекарства, которые привозились только из-за границы или покупались в валютных аптеках.
Через несколько лет я была в Джубге и видела там сына Нади Капустиной – юношу Костю, высоченного, абсолютно здорового, и двух красивых стариков, тетю Нину и дядю Борю. Они кормили меня персиками и виноградом из собственного сада.
Дарья Амиранова
Вафля
Новый год
– Дашка, мне нужна бомба, ты должна мне помочь, я к чертовой матери разнесу этот крысятник! – вломился ко мне один раз мой школьный друг Вафля. Дело было в канун Нового года, перед выставлением полугодовых оценок.
С Вафлей, или Васей, как его вообще-то звали на самом деле, мы были знакомы с рождения и, вообще говоря, являли собой странное зрелище. Как получилось, что мы стали лучшими друзьями, не знает никто. Вася был из интеллигентной семьи, из еще более интеллигентной четырехкомнатной квартиры с красным роялем и красивой, по-театральному манерной мамой, тихий воспитанный романтичный мальчик, которому родители запрещали общаться со мной. В этом был свой резон, так как я жила в тесной шумной коммуналке, отца своего видела редко, вечно ходила в каких-то обносках и говорила громко, почти не останавливаясь. Уже в раннем детстве я была такой, как писал Довлатов: «Энергичность ей заменяла интеллект и характер».
Мы всё детство прожили в соседних подъездах, учились в одной школе, играли в одной рок-группе, вместе получали награды за всякие достижения (я по физике, он – по не особо точным наукам).
Вася был незамутненный брильянт, он не умел врать, всегда глупо улыбался, читал свои плохие стихи вслух и невпопад, грезил о дальних странах и всегда отдавал мне все свои деньги, на которые я таскала его на «Звездные войны».
Когда я однажды принесла ему домой беременную кошку из подвала, Вася согласился оставить ее у себя без малейших колебаний. Его мама пыталась сопротивляться, но мы построили редут в его комнате, окопались и устроили голодовку до тех пор, пока враг не был сломлен. Мою же маму мы изводили тем, что шумно катались на велосипеде по нашей квартире, разгоняя соседских детишек и кошек, отчего и без того никудышные коммунальные отношения накалялись до предела. Вместе мы ходили к моему папе на другой конец города. Папа нежно Васю любил, называл на «вы» и обращался к нему «юноша».
«Скажите, юноша, какой период отечественной истории вызывает ваш наибольший интерес?»
Внешне Вася был высокий и плоский, как вафля, брюнет с зелеными глазами. В какой-то момент он превратился из тихого идиотски улыбающегося глупого маменькиного сынка в меланхоличного философа. Но это уже была взрослая история.
В тот день, когда Василий с криками про бомбу ворвался ко мне, выяснилось, что он вздумал отомстить учительнице по физике Гаване (она же была его классной руководительницей) и сам вызвался делать доклад на свободную актуальную тему.
Это было очень смешно. Дело в том, что в точных науках Вафля был тупица-виртуоз, единственное, что его интересовало в школьной программе по математике, – это этимология слова «дискриминант», когда он решал квадратные уравнения, – это была поэзия. Опера «Хованщина» – это жалкий комикс на тему завоевания по сравнению с тем, как он читал учебник химии со словарем. И этот человек взялся делать полугодовой доклад по физике.
Но мне тоже было интересно поучаствовать в большой заварухе, поэтому я потратила все выходные и написала ему прекрасное исследовательское эссе на актуальную физическую тему – «Что произойдет, если все жильцы нашего девятиэтажного дома одновременно спустят воду в своих унитазах».
Вообще всю эту кашу заварила студентка-практикантка из педагогического училища, вкатившая Василию трояк за сочинение о Чехове с формулировкой: «Односложно, невыразительно».
Это было очень смешно. Дело в том, что я уверена: ни до, ни после того случая этой студентке больше не представилось шанса встретить настолько блестящего ученика, как Вася. Никто не чувствовал ткань родного языка лучше него, писал он всегда очень точно, вдохновенно, щеголял роскошью цитат, которые были не знакомы нашим усталым нервным теткам. Кроме того, багаж его знаний по литературе, истории и философии намного превосходил не только школьную программу, но и обычные представления о человеческих возможностях. Об этом судить было не мне, но я часто вытаскивала его с дополнительных семинаров, где употреблялись слова «схоластическая метафизика» и «концепция русского футуризма».
Так вот Чехов. Про Чехова он мог написать сочинение хоть гекзаметром, хоть матерными частушками. Но предпочел писать просто и без излишней аффектации.
В своих воспоминаниях о Чехове Бунин пишет:
«Очень трудно описывать море, – говорил Чехов. – Знаете, какое описание моря я читал недавно в одной ученической тетрадке? „Море было большое“. И только. По-моему, чудесно».
Вот именно так просто и неманерно Вася и писал. Обвинить его в односложности было можно, но вменить это в недостаток – все равно, что обвинить художника Репина в том, что он в своей работе мало использует фиолетовой краски. Короче, говоря чеховским языком, это было распреканальство.