Двойное преступление на линии Мажино. Французский шпионский роман
Шрифт:
Он повернулся и зашагал вниз. Видя, что он уходит, Моник с удивлением почувствовала, как у нее сжимается сердце. Наблюдавший за ней Коплан спросил:
— Вам страшно, что его не будет рядом?
— Дело не в этом. Я вдруг сообразила, что это единственный мужчина, с которым я общалась ежедневно в течение восьми месяцев и так и не дождалась от него ухаживаний.
— Не сердитесь на него, это профессиональное. Мы привыкли скрывать свои чувства, но это не значит, что их у нас нет.
— Я вовсе не сержусь! — возмутилась она.— Наоборот, это заставляет еще больше его уважать.
— Неужели?
Он проводил гостью в гостиную с окнами на улицу. Комната была просторной, светлой, со скромной, но удобной обстановкой.
— Присаживайтесь,— сказал он, указывая на кресло.— Будьте как у себя дома. Вернее, у меня.
Коплан солгал. Здание принадлежало Службе. Жилец обоих нижних этажей генерал де Тайо, якобы владелец дома, числился отставником.
В действительности Эдмон де Тайо был не просто подставным лицом СДЕК [39] , но и ее деятельным сотрудником. Здание на улице Рейнуар было напичкано разными приспособлениями и превращено в отменный наблюдательный пункт. Отсюда можно было следить за улицей, фотографировать прохожих, машины, оставленные неподалеку. Кроме того, благодаря хитроумной системе потайных дверей, шкафов с раздвижными задними стенками и аппаратов для подслушивания и записи разговоров, прозрачных зеркал и откидывающихся картин это мирное, малопримечательное строение использовалось как сложнейший многоцелевой механизм, незаменимый в случае необходимости.
39
Служба зарубежной документации и контрразведки (СДЕК) (с 1984 г. носит название Главное управление внешней безопасности).
По долгу службы Коплан нередко был вынужден временно проживать в этом доме. И в девяти случаях из десяти ему не приходилось об этом жалеть.
Коплан опустился в кресло рядом с гостьей.
— Итак? — начал он непринужденно.— Мосты сожжены, и вы рветесь в бой?
— Рвусь,— подтвердила она, без труда выдерживая испытующий взгляд собеседника.
— Ситуация такова,— продолжал он, устраиваясь в кресле поудобнее.— Вас зовут Моник Фаллэн, вам двадцать четыре года, вы свободно говорите на английском, испанском, немецком языках. Сдали экзамен на степень бакалавра, хороши собой, не жалуетесь на здоровье. Курс обучения для нашей Службы пройден на отлично. Все верно?
— Все.
— Спешу предупредить, что это практически все, что я о вас знаю. Сегодня утром, проснувшись, я еще не ведал о вашем существовании. Часов в десять утра посыльный осчастливил меня вашим досье, с которым вас брали на учебу, и письмом руководства, в котором мне предписывается надзирать за вашими первыми шагами. Кажется, ближе к вечеру у меня появится ваш личный листок и зачетная ведомость. Во всяком случае, у нас хватит времени, чтобы познакомиться поближе. Что вы за девушка?
— Что вы имеете в виду?
— Если бы вам понадобилось описать саму себя в двух предложениях, как описывают второстепенных персонажей в романах, как бы вы это сделали? Я не говорю, разумеется, о ваших внешних данных: они у меня перед глазами, и я констатирую, между прочим, что вы очень недурны собой. Чем больше я смотрю на вас, тем больше убеждаюсь в этом. Но мне хочется услышать, что вы за личность.
Пребывая в некоторой растерянности, Моник неуверенно пробормотала:
— Вы задаете совсем не легкий вопрос.
— Почему? Человек — лучший судья самому себе. И мне сдается, что вы знаете себя лучше, чем кто-либо другой. Или я не прав?
«Этот человек определенно более занятный, чем мне показалось в первую минуту»,— подумала Моник.
Его серые глаза обладали странной притягательной силой, под его взглядом так и подмывало в смущении отвернуться, и эти глаза достигали цели быстрее, чем слова. Она не сомневалась (ибо чувствовала это всей кожей), что в эту самую минуту его взгляд раздевает ее, ощипывает с нее все перья, оценивает ее с откровенным и оттого неотразимым мужским напором.
— Что ж, если…— начала она.— Если бы мне пришлось обрисовать себя в нескольких словах, я бы сказала, что я гораздо старше своих лет, очень замкнута, весьма неприятна в общении, совершенно лишена иллюзий относительно жизненных перспектив и человеческой природы и глубоко разочарована.
Коплан не смог удержаться от смеха.
— Портрет не слишком привлекателен,— признался он.— Выходит, вы неисправимая пессимистка?
— Трезвомыслящая.
— А как в области чувств?
— Никакого романтизма.
— Как бы вы лично определили любовь?
— Мираж, порожденный инстинктом продолжения рода.
— Девственница?
— Нет.
— Излюбленное занятие?
— Такого нет.
— Простите мою грубость. Думаю, лучше раз и навсегда расчистить почву. Чтобы с толком руководить вами, мне необходимо знать ваши интимные наклонности. Разумеется, если вам не хочется отвечать, дело ваше.
— Ваши вопросы меня не шокируют.
— У вас было много любовников?
Я вступала в интимные отношения с девятью мужчинами. В первый раз в возрасте девятнадцати лет, в последний раз — непосредственно перед началом учебы. С тех пор по воле обстоятельств круг моего общения был ограниченным. Значит, уже около десяти месяцев я не занималась любовью и прекрасно обходилась без этого.
— Но при всем при этом нравится ли вам, когда за вами ухаживают?
— Уже нет. Нравилось четыре-пять лет назад. Все девушки обожают, когда к ним проявляют интерес… Вас интересует, кокетлива ли я?
— Вот именно.
Если это со мной и случается, то только чтобы подшутить над мужчинами. Но вообще-то эта стадия, думаю, уже позади. Мужчины есть мужчины, такими их создала природа. Сексуальность — естественная функция, подобная всем прочим: мужчина просто должен удовлетворять потребность своего организма.
— Мужчина? — невозмутимо спросил Коплан.— А женщина? Она расхохоталась.
— Я, естественно, говорю о всех людях,— уточнила она.— Перед лицом зова природы оба пола равны.
В зрачках Коплана мелькнул огонек. Внезапный смех Моник неожиданно преобразил ее. На мгновение Коплан увидел совсем другое лицо — нежное, почти детское.
Напрасно вы так редко смеетесь,— резюмировал он, поднимаясь.— Смех вам очень к лицу.
И он потянулся за пачкой сигарет «Житан», приготовленной на журнальном столике.