Двуглавый орел
Шрифт:
Помню, некоторые вентили открывались по часовой стрелке, а другие — против, некоторые электровыключатели срабатывали при переводе вниз, другие вверх, некоторые краны закрывались параллельно трубе, другие — поперёк, а некоторые ещё и под углом к ней. Плавать со всеми этими приспособлениями и в мирное время довольно опасно, а как управляться с ними в зоне военных действий — даже представить трудно.
Но что станет с экипажем лодки, который теперь плавает в море в тридцати с лишним милях от земли? Мы ненароком потопили их и теперь стали их единственной надеждой продержаться на плаву до прихода спасения. Ветер постепенно сносил нас всё ближе к ним. Приближаясь, я очень надеялся, что они правильно оценят ситуацию и не станут удовлетворять свою жажду мести. Но на всякий случай мы с Нехледилом вытащили пистолеты.
Оказалось, нам незачем было опасаться расправы. По правде говоря, они даже едва заметили наше приближение. Они были слишком заняты линчеванием одного из членов собственной команды, управлявшего неудачным погружением, которого явно обвиняли в том, что он, можно сказать, затопил лодку, оставив открытым иллюминатор.
К счастью для него, избивать плывущего человека — нелёгкое занятие, в особенности, когда нападающие тоже барахтаются в воде. Так что мы с Нехледилом, замахиваясь вёслами на мокрые головы, плавающие вокруг, подхватили несчастного и втащили на борт. Мы пристроили его в безопасном месте, на носу напротив кабины, а потом позаботились о спасении остальных, всех двадцати трёх человек — полный экипаж лодки состоял из двух офицеров и двадцати одного матроса.
Больше всего мы беспокоились, чтобы они нас не потопили, карабкаясь на борт. Нехледил, прекрасно владевший французским, объяснил им положение и попросил сохранять благоразумие ради общего блага. Они выполнили просьбу, и мы приняли одного за другим, стараясь равномерно распределять нагрузку на хрупкий корпус и крылья.
Среди аэропланов того времени летающая лодка "Лёнер" отличалась прочностью, но всё же не была предназначена для перевозки тонны мокрых пассажиров. В конце концов мы разместили их наилучшим образом, как смогли — по шесть человек усадили на нижние крылья возле фюзеляжа, где они прижимались друг к другу, чтобы согреться, сидя как ласточки на телеграфном проводе. Ещё шестерых разместили вокруг кабины, там, где корпус был пошире, а четверых — на корпусе возле крыльев. Пространство под двигателем мы использовали, чтобы уложить двух матросов из машинного отделения, которые надышались хлором и плохо себя чувствовали.
Когда мы закончили погрузку, лодка держалась на воде ровно, но очень низко. Пока что дела обстояли неплохо, но если до прихода помощи на море поднимется хотя бы умеренное волнение, аэроплан опрокинется, и все мы наверняка утонем. Я отправил незашифрованный сигнал бедствия. В нормальных условиях наша рация работала от ветряного генератора. У нас имелась небольшая батарея для передачи во время штиля, но её хватило только на три повтора сообщения "L149 терпит бедствие, 44.27N и 13.55E, с экипажем французской субмарины на борту. Срочно высылайте помощь". Я не сомневался, что нас услышат. Но кто? И кто доберётся до нас первым?
В ожидании, пока нас подберут, ничего не оставалось, кроме как знакомиться и обмениваться любезностями с промокшими гостями. Я выяснил, что это была субмарина "Лаплас" с базы в Бриндизи. Экипаж лодки был мрачен, как и следовало ожидать в столь печальных обстоятельствах, но, по крайней мере, капитан вёл себя в соответствии с правилами хорошего тона — пожал мне руку и представился. Другого от него я и не ждал — он оказался аристократом и явно старался дать мне это понять.
Он представился как лейтенант флота Дагобер Сент-Жюльен Греу-Шасслу д'Изиньи, был примерно моего возраста или чуть моложе, и, разумеется, очень надменным. Я видел, что он не слишком нравится своему экипажу, да и сам не испытывает к морякам особой симпатии. Капитан сидел на краю кабины, свесив ноги, и беседовал со мной, выжимая брюки со всей изысканностью, какую только позволяли подобные обстоятельства.
— И наконец, мон шер лейтенант, — сказал он мне, — хотя я и должен выразить восхищение необыкновенным рыцарством и христианским духом, проявленными при нашем спасении, я с большим сожалением заявляю, что теперь вы наши пленники. Но не отчаивайтесь — я непременно лично свяжусь с адмиралом Буа де Лапере в Бриндизи, чтобы убедиться, что с вами хорошо обращаются, и приложу все усилия, чтобы вас и вашего галантного компаньона отпустили на свободу. Как вы понимаете, даже во время этой страшной войны города вроде Лиможа — вполне приятное место. Но скажите, вы ведь тоже аристократ? Как я знаю, австрийские офицеры — по большей части дворяне.
— С недавних пор. Я кавалер рыцарского креста военного ордена Марии Терезии, но, к сожалению, мой отец — всего лишь чешский почтовый чиновник.
Он негромко хмыкнул и посмотрел на меня с едва скрываемым презрением. Но я всё же продолжил:
— Правда, дорогой лейтенант д'Изиньи, боюсь, должен сообщить, что это вы наши пленные, а не наоборот. Еще до того как мы вас заметили, сюда направился австрийский миноносец, и думаю, скоро он нас подберёт. Тем не менее, я признателен вам за заботу о нас с фрегаттенлейтенантом Нехледилом. Я сделаю всё возможное, чтобы вас и ваших людей с должным радушием приняли на нашей территории. Но кстати, боюсь, мне следует пояснить кое-что: это не мы потопили вашу подлодку. Мы ошибочно приняли вас за один из наших миноносцев и пытались сесть на воду. Вы видели взрыв бомб, которые я сбросил перед приземлением. Полагаю, вы затонули потому, что погружались, оставив открытой заслонку. Когда-то я был капитаном субмарины и очень вам сочувствую — иногда такое случается. Я и сам чуть не утонул на борту одной из ваших паровых подлодок в гавани Тулона в 1910 году, при очень похожих обстоятельствах. У этих субмарин идиотская система управления, и мне жаль, что вам, коллеги, приходится плавать на таких посудинах.
Похоже, его не слишком заинтересовали мои слова — он пробормотал что-то вроде того, что это совершенно не так, и принялся энергично выжимать одежду.
Вскоре из разговора со вторым помощником капитана субмарины, Хандельсманом, мы выяснили, что "Лаплас" — невезучая лодка, она слишком давно находилась в Бризиди, и ещё дольше без капитального ремонта.
Он был помощником капитана ещё с довоенного времени, и очевидно, его, как еврея и убеждённого республиканца, несправедливо обошли, назначив капитаном аристократа, католика и, вероятно, тайного роялиста д'Изиньи, несмотря на то, что последний не нравился экипажу этого маленького корабля и уделял мало внимания подготовке.
Я знал, что подобное положение дел — вполне обычно для французского военного флота, укомплектованного в основном католиками-бретонцами, и следовательно, не слишком благосклонного к антиклерикалам Третьей республики.
— Наши matelots, понимаете, они очень d'evot [41] , — доверительно сообщил мне Хандельсман.
Я ответил, что насколько могу судить, с такой лодкой, как "Лаплас", и с таким капитаном, как д'Изиньи, это, возможно, и к лучшему.
Что касается самих matelots, они выглядели совершенно подавленными, даже с учётом того, что только что спаслись от смерти, и нынешней тяжёлой ситуации — они, насквозь мокрые, сидели посреди Адриатики, а их единственной хлипкой поддержкой оказалась вражеская летающая лодка.
41
matelots... d'evot (фр.)— Наши матросы религиозны...
Угрюмые, мрачные, с густыми усами, они сердито смотрели на нас, и похоже, ничто не могло их подбодрить — даже доброжелательные попытки Нехледила помочь им немного согреться при помощи пения "Марсельезы" и марша "Полк Самбра-и-Маас". В качестве гостеприимных хозяев мы могли предложить матросам лишь по одному леденцу из аварийного рациона аэроплана и по колпачку шнапса из моей фляжки.
Всё это только ухудшало их подавленное настроение — пока Нехледил не запел песню, которой научился несколько лет назад в летнем лагере для молодёжи "Сокол" у чешских шахтёров, эмигрировавших на север. Песенка называлась "Вернувшись в Нант" — вроде бы обычные частушки, привычные для французской армии, но видимо, именно поэтому оказалось, что наши католические matelots никогда её раньше не слышали.