Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Между тем тучи сгущались на главном театре войны, в Восточной Пруссии. В штабе считали, что поражения не миновать. Друзья молодости царя, члены уже бывшего Негласного комитета, советовали Александру мириться. 2 (14) июня произошло несчастное для россиян сражение под Фридландом.
Последовали тильзитские встречи двух императоров, сперва на плоту посреди Немана, затем – в более подходящей для бесед обстановке. В первый раз в своей жизни Наполеон заключал мир, не вступив на территорию неприятеля. Впервые два его гонца, посланные с предложением о перемирии, вернулись ни с чем, лишь третий принес весть о согласии царя на свидание. Россия не была сломлена, на западе страны располагалась 200-тысячная армия, у Наполеона под рукой – 100 тысяч человек. Ничего похожего на прежний опыт – разгром армии противника, преследование его войск кавалерией, диктат условий примирения в столице. А здесь – отступавшие от Фридлянда российские полки на виду у французов переправились через Неман, последняя обозная повозка прогрохотала по мосту, потом казаки сожгли все переправы на глазах у вражеских кавалеристов.
Наполеон во время переговоров не топал ногами и не бил посуду, как случалось ранее, а очаровывал царя. Александра следовало залучить в союз против Англии,
В Тильзите произошел крутой поворот в российской внешней политике. Бонапарт в одночасье превратился из «неистового врага мира и благословенной тишины» и даже «гонителя веры Христовой» в союзника. Александр взвалил на свои плечи колоссальную ответственность за совершенный шаг. Произошел раскол в царской семье. Брат Константин занимал капитулянтскую позицию и однажды открыто, «при всем честном народе», поссорился на этой почве с государем. Мать, Мария Федоровна, и сестра Екатерина, напротив, предостерегали его от сговора с «Бонапартием». Но, как царь сказал в объяснении с матерью, «бывают обстоятельства, в которых нужно думать преимущественно о самосохранении, и не руководствоваться никакими правилами, кроме мысли о благе государства»[348].
И все же новая внешнеполитическая концепция возникла не на пустом месте. В правящих кругах существовала группировка, полагавшая, что союз с Англией обходится слишком дорого, и что он привел к плачевным результатам. Некоторые сановники надеялись, что Европы хватит на двоих и Наполеон оценит российское сотрудничество по достоинству. Придерживавшийся этой точки зрения граф Н. П. Румянцев стал канцлером. Н. К. Шильдер замечал: «Наполеон уже издавна сознавал, что ему нужно приобрести для Франции серьезного континентального союзника, на которого можно было бы положиться в будущем». Сам Бонапарт писал Талейрану: «Необходимо, чтобы все это кончилось системой тесного союза или с Россиею, или с Австриек»». Субъективное желание существовало. Однако установить с союзником доверительные, с учетом интересов последнего отношения французский властитель был не в состоянии, его экспансионизм не знал берегов. В этом противоречии состояла психологическая драма Наполеона. Э. Дрио констатировал: Бонапарт не собирался открывать русским доступ к Средиземному морю, «никогда он не хотел делить с ними старый римский мир»[349]. Завоеватели ненасытны по природе, яркий их представитель, воссевший на трон в Париже, не собирался «по-честному» производить раздел Европейской Турции, во что на какое-то время поверила отечественная дипломатия. Наступил свого рода «тильзитский зигзаг» во внешней политике, самодержавие стремилось доказать, что союз с Францией принесет не одни убытки, а даст на руки и политические козыри. Заблуждение длилось недолго. Франция уже вплотную подобралась к Балканам и не желала отдавать их на откуп России или Австрии и безучастно взирать на укрепление их мощи. Еще одно соображение тревожило Париж: безмерное ослабление державы султана превращало ее восточные владения в легкую добычу для англичан.
У исследователя в глазах рябит от изобилия наполеоновских планов в отношении Турции: проекты раздела ее территории, приказания маршалу Мармону готовиться ко вторжению, заверения Порте в дружеских чувствах и в поддержке ее власти. Но не отсутствие системы и последовательности в политике повинны в этом взаимоисключающем разнообразии, просто беспрерывная череда войн не оставляла Наполеону почвы для свободы маневра на юго-востоке континента. Решение османских дел всегда зависело от общеевропейских комбинаций. Постоянным оставалось желание не отдавать Турцию в добычу соперникам. В инструкции А. Коленкуру при назначении его послом в Петербург говорилось: «Император очень далек от мысли о разделе Турецкой империи и считает эту меру пагубной». Дипломату, однако, не следовало уклоняться от бесед на эту тему, а напротив, проявлять к ней глубокий интерес. Политика Наполеона заключалась в том, чтобы манить Александра миражом раздела, а самому, на правах посредника в переговорах, этого раздела не допускать. По словам А. Ф. Миллера, Бонапарт, «не скупясь на обещания Александру, всячески оттягивал практическое решение этой проблемы. Постоянным в восточной политике Наполеона было одно: стремление – углубить посредством восточного вопроса разногласия между Россией, с одной стороны, Англией и Австрией – с другой»[350].
Проницательный Александр понимал, какую опасную игру с ним ведут, и писал матери: «Союз с Наполеоном – лишь изменение способов борьбы против него. Он нужен России для того, чтобы некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени «наши средства и силы»[351]. Но борьба в форме союза не могла стать новым внешнеполитическим курсом России, тильзитский зигзаг явился лишь временной, на 5 лет, комбинацией, после чего все вернулось на круги своя. А пока предстояло внести самый крупный взнос по тильзитским счетам – пойти на разрыв с Англией и присоединиться к объявленной Наполеоном континентальной блокаде, и повод для его подобающего оформления предоставил Уайт-холл.
В сентябре 1807 года британская эскадра ворвалась на рейд Копенгагена и захватила стоявший в гавани датский флот. Немногие оставшиеся нейтральными страны содрогнулись, но протестовать решился только Александр I. В декларации о разрыве отношений он красочно изливал свое негодование, начав с перечисления собственных обид: «Кровь россиян проливалась в знаменитых сражениях», а Великобритания «угнетала торговлю подданных е.в.», и вдруг, «внезапно воспрянув от бездействия, в коем она быть казалась, решилась на севере Европы возжечь новую войну. Флот ее и войска явились на берега Дании, чтобы произвесть насилие, коего равному во всей истории, толико во всех примерах обильной, найти трудно»[352]. Нахальство англичан переполнило чашу царского терпения, и он порвал с ними отношения.
Между тем в захолустное валашское местечко Слободзея, где велись переговоры с турками, прибыл в качестве посредника, подполковник А. Ш. Гильомино. Сенатор С. А. Лашкарев, будучи исполнительным чиновником, подписал невыгодные для России условия, включая обязательство эвакуировать Молдавию и Валахию. Генерал И. И. Михельсон доживал уже последние дни, а сменивший его по старшинству генерал Мейендорф, ничтоже сумняшеся, утвердил перемирие[353].
В Петербурге с опозданием осознали допущенный промах: о восставших сербах забыли, трофеи обещали возвратить и, главное, княжества обязались очистить. В Дунайскую армию поскакал курьер с царским рескриптом – «под разными благовидными предлогами длить совершенный вывод войск». Поскольку турки покидать крепости не собирались, поисками предлогов заниматься не пришлось[354]. Формально перемирие в силу не вступило, но перерыв в военных действиях продолжался.
Нельзя было оставлять на произвол судьбы и расправу карателей сербов, молдаван и валахов. Сербское восстание поначалу было направлено против дахиев – янычарских начальников, вышедших из повиновения султана и творивших в Белградском пашалыке все, что им было угодно. И повстанцы, и турецкие войска приступили – порознь – к военным действиям против янычар и довольно быстро освободили от них пашалык. Но сербы сражались не ради восстановления над ними султанской власти, их пути с османами разошлись, восстание вполне естественно превратилось в антитурецкое. Попытка заручиться поддержкой Вены провалилась, и повстанцы обратились к России. В письме кнезов к А.Я. Италийскому (май 1804 года) говорилось: «Наше желание есть, чтобы ходатайством святым русской непобедимой державы <мы> свободу получили наше христианство хранить и монастыри воздвигать и от нестерпимого ига турецкого избавиться»[355]. Формировалась программа автономии наподобие той, которой пользовались Дунайские княжества и Ионическая республика. В сентябре 1804 года представители повстанцев прибыли в Петербург с просьбой о защите и покровительстве. Их приняли приветливо, но с некоторой сдержанностью: самодержавие хлопотало о возобновлении союза с Османской империей и в ссоре с ней не было заинтересовано. Помощь деньгами и оружием была оказана, Италийскому предписали настаивать перед Портой на даровании сербам привилегий, аналогичных тем, что имелись у Дунайских княжеств. На успех демаршей не надеялись и поэтому советовали сербам не складывать оружия. Повстанцы не без успеха сопротивлялись турецким войскам. Лишь летом 1806 года последние перешли к широкому наступлению, воспользовавшись ослаблением российских позиций после поражения у Аустерлица и резким усилением влияния Франции. Из Парижа раздавались призывы расправиться с сербскими мятежниками. Еще в январе 1806 года представитель повстанцев Петр Ичко вступил в переговоры с Высокой Портой, и этот факт сам по себе говорил, с какой озабоченностью относились в Стамбуле к восстанию. Споры, главным образом по вопросу о размерах дани, длились полгода. Султан пошел на уступки, согласившись на предоставление сербам внутренней автономии (так называемый Ичков мир). Но надвигалась Русско-турецкая война, напор на сербов ослабел, их вожди отказались признать Ичков мир, взяли Белград и Шабац, омрачив этот крупный успех массовым избиением мусульманского населения. В марте 1807 года в Белград прибыл посланец султана с условиями приемлемого для Высокой Порты мира. Поскольку они включали требование об участии сербов в войне против России, повстанцы их отвергли.
Молдавия и Валахия стали театром военных действий и были заняты российскими войсками.
Но об этом – ниже.
* * *
Поворот во внешней политике был крайне непопулярен в дворянских, военных и купеческих кругах России. Удаленные в отставку друзья молодости императора вели проанглийскую пропаганду. Царю и канцлеру следовало продемонстрировать, что дружба с Бонапартом кое-какие дивиденды все же приносит, и они принялись оказывать нажим на французского посла А. Ж. Савари. Александр полагал, что, если Османской империи «все же суждено рухнуть, положение России позволяет ей надеяться унаследовать часть ее останков». Посол передавал в Париж высказывание Румянцева относительно Дунайских княжеств: «Будет лучше, если вы предоставите их нам сегодня, чем тогда, когда это не будет иметь для нас двойной цены». Савари не был профессиональным дипломатом, он служил больше по полицейской части, но и он сознавал недружелюбие окружающей аристократии, непопулярность французского союза и предупреждал, сколь опасно идти на обман питаемых в Петербурге надежд[356]. Сменивший его в конце 1807 года тонкий дипломат А. Коленкур чуть ли не в первом своем донесении предупреждал: царь «лично не имеет никаких видов на расширение, но, чтобы оправдать в глазах народа или, лучше сказать, знати и армии союз с Францией и объявление войны Англии, нужно показать, что из этого извлечена выгода»[357]. Послы говорили Наполеону суровую правду, но он тянул, и лояльный к России Коленкур, послушный инструкциям, лицемерил в переговорах.