Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Единственным действенным и весомым аргументом для побуждения турок к компромиссу являлась решающая победа над ними. У Кутузова в подчинении всего 4 дивизии – 27 тысяч штыков, 13,5 тысяч сабель и еще 4 с половиной тысячи артиллеристов, а у неприятеля лишь под Шумлой – 80 тысяч.
Правда, размышлял полководец, «против турок успех зависит не от многолюдства, но от расторопности и бдительности командующего генерала». И Кутузов, вошедший в историю военного искусства как вождь осторожный и неторопливый, предпочитавший маневр бою, в кампании 1811 года показал пример «расторопности». Идти к Шумле, где засел великий везир, и надолго застрять под ее стенами, было неблагоразумно до авантюризма, следовало выманить того из крепости. Кутузов стал распространять слухи о слабости и даже бедственном положении своей армии. Он покинул занятые на правобережье земли, оставив за собой лишь Рущук в надежде ободрить своим скромным поведением везира,
Кутузов распорядился взорвать рущукские укрепления, а войска переправил через Дунай, Ахмед-паша искушения не выдержал и бросился преследовать «отступающих». В Валахии Кутузов окружил везирское войско редутами, а корпус генерала H. H. Маркова, форсировав Дунай, ударил по османским тылам и разгромил их. Пути отступления турецкой армии были перерезаны, сама она была окружена под Слободзеей. Ахмед-паша бежал и 5 октября прислал в русский бивак парламентера, прося перемирия и открытия переговоров. 30 сентября (12 октября) Румянцев направил в Дунайскую армию инструкцию: «Приобретения наши ограничить одною Молдавиею с Бессарабиею. Ежели турецкие министры будут крайне затруднены уступкою всего княжества, то довольствоваться присоединением границы по р. Серет, продолжа оную по Дунаю до впадения его в Черное море». В Петербурге нервничали и торопили генерала: «Главное – не помешать настоящей негоциации достигнуть мира, что должно быть единственною и предпочтительною целию Вашею». Уполномоченным во главе с А.Я. Италийским, казалось, удалось достигнуть с турками согласия по смягченному варианту требований. Однако в ноябре вместо известия о получении партнерами согласия на подписание мира прибыло распоряжение султана: «У России нет причин желать расширения территории, она и так обладает самой обширной, и пусть граница останется прежней»[365].
«Негоциация» зашла в тупик, и Кутузов получил предписание – готовиться к «начатию» военных действий. «Начатия» не произошло, зимой тогда не воевали. Предусмотрительный командующий взял «армию турецкую, по сей стороне находящуюся» (то есть на левом берегу Дуная), «в сохранение до заключения мира» и неоднократно угрожал ей пленением.
Кутузова можно назвать генералом не только от инфантерии, но и от дипломатии. Он в полной мере учитывал в переговорах общую расстановку сил на международной арене и стремился использовать ее себе на пользу. Положение сложилось архисложное и неоднозначное. Если Австрия делала все возможное для того, чтобы ставить палки в колеса российским усилиям, то не такова была позиция Великобритании. Редко когда отношения де-юре между двумя странами, а именно состояние войны, в такой степени не соответствовало положению де-факто, их растущей заинтересованности в сотрудничестве. Ни та, ни другая сторона не желала сражаться по-настоящему. Происходили вещи, из ряда вон выходящие. Российский посол С. Р. Воронцов продолжал жить в Лондоне в качестве частного лица. Средиземноморская эскадра адмирала Д. Н. Сенявина еще в 1807 году была заблокирована в устье реки Тахо (Португалия) превосходящими силами британского флота. Однако его флагман выразил пожелание, чтобы российские суда были переданы ему (а не сдались!), да так, чтобы «менее всего были задеты чувства вашего превосходительства» (то есть Сенявина). И корабли под Андреевским флагом и со своими командами приплыли к берегам Британии. Здесь экипажи высадились на берег, а суда взяты «на охранение». Матросы проживали в казармах, офицеры – на частных квартирах. Через год их переправили на родину. После заключения союза между Россией и Англией корабли были возвращены в порты Балтики, а те из них, что пришли в ветхость, британское адмиралтейство приобрело по цене новых, видимо, раскаиваясь в небрежном их содержании. Англия и Россия все годы разрыва были кровно и своекорыстно заинтересованы в тесных отношениях, а не в ссоре.
Джордж Каннинг, пока был главой Форин-офис (до дуэли со своим коллегой по кабинету и злейшим врагом Р. Каслри, стоившей ему министерского поста), пользовался каждой удобной оказией, чтобы выразить свое недоумение и огорчение сложившейся противоестественной ситуацией. До поры в Петербурге делали вид, что не слышат доносящихся из Лондона призывов. Когда же рухнули надежды на дивиденды от союза с Наполеоном и стало очевидно, что французы всерьез и надолго завязли в Испании, к ним начали прислушиваться.
Но гармония интересов, о которой проникновенно толковал Каннинг, существовала лишь на бумаге. Мир с Великобританией, к чему призывал англичанин, означал войну с Францией, к которой Петербург не был готов и которую стремился избежать до последней возможности. В британской политике утверждался курс на сохранение в незыблемости владений Османской империи, что совершенно не соответствовало точке зрения царизма. Правда, просачивались сведения, что в Лондоне согласны признать российские территориальные приращения как акт завоевания, что в трактовке Форин-офис не означало расчленения державы султана, ибо другие страны в сем не участвовали.
И все же существовавшие противоречия отступали на второй план перед общей задачей обуздания Наполеона, и попытка впрячь Россию во французскую колесницу, предпринятая в Тильзите и Эрфурте, провалилась с треском. Когда Бонапарт вздумал разводиться с бездетной в браке с ним и неспособной обеспечить упрочение династии Жозефиной Богарнэ, все решили, что политические последствия предстоящего сватовства будут неисчислимы. В неофициальных запросах сперва фигурировала великая княжна Екатерина, потом, более определенно – Анна Павловна. Сама предполагаемая невеста пришла в смятение, ведь совсем недавно с церковного амвона Бонапарта объявляли «тварью, совестью сожженной и достойной презрения», а тут – угроза превращения «твари» в царского родственника! Отказ Наполеона от официального сватовства был воспринят как знак надвигающейся конфронтации.
Негласное англо-русское сотрудничество уже налаживалось, в контакты с Петербургом включился принц-регент Георг. 16 августа 1811 года он отправил через представителя восставших испанцев Зеа Бермудеса собственноручное письмо Александру I. В нем важно не содержание, чисто протокольное, а форма и тональность. Выразив глубокую скорбь по поводу наступившего между двумя странами разрыва, он свидетельствовал в нем свои «чувства доброго расположения и приязни, которые не могут быть стерты временем или препятствием», и подписался: «Преданнейший Вам <от имени короля> Георг». На письмо Александр не ответил (не дай бог, о корреспонденции проведают шпионы Бонапарта), но услуги не отверг, намекнув на их желательность окольным путем[366].
В том, что британская дипломатия в решающие месяцы склоняла Порту к примирению, нет сомнения, но и преувеличивать ценность ее поддержки нет нужды. Лондон не спешил с отправкой в Стамбул посла, Британию там представлял в ранге поверенного в делах Чарлз Стрэтфорд-Каннинг, двоюродный брат министра – 25-летний молодой человек, жаловавшийся на то, что месяцами не получает от Форин-офис указаний. Да и возраст на Востоке уважают, а чего не было – того не было. В марте 1812 года Кутузов передавал дошедшие до него сведения, что турки будут настаивать на исключении из договора всякого упоминания о границе в Азии (то есть о вхождении Грузии в состав России): «Сие новое затруднение почитаю я единственно последствием внушений г-на Каннинга, рожденных от торгового корыстолюбия его правительства. Я даже полагаю что неожиданное предложение, сделанное нам Портою, отстранить совершенно статью об Азии, нельзя иному чему приписать, как равномерно внушениям аглицкого поверенного в делах».
Но поступала информация и иного рода: тот же Стрэтфорд-Каннинг в письме на имя турецкого уполномоченного Галиба-эфенди высказался в пользу мира» и прислал в ставку Дунайской армии своего сотрудника Р. Гордона для связи. Содействие достижению договоренности он обусловил согласием турок на границу по реке Прут и пригрозил им, в случае продолжения войны, прорывом британского флота в Проливы[367].
Иную позицию занимала Габсбургская монархия. Обобранная по Шенбруннскому договору 1809 года, она превратилась в младшего партнера завоевателя. Наполеон предложил руку эрцгерцогине Maрии Луизе (сердце при этом никакой роли не играло), и на сей раз с полным успехом. Быть может, принцесса вспоминала детские годы, когда ее спешно увозили из Вены, коей угрожал страшный генерал-корсиканец. Как изменились времена! Австрию втягивали в союз с Францией в будущей войне с Россией, хотя император Франц прекрасно понимал, что разгром России превратит его зятя в распорядителя судьбами Европы, а венский двор – в клиента оного распорядителя.
В то же время и кайзер, и его первый министр К. Меттерних страшились утверждения северного колосса в низовьях Дуная, традиционно считавшихся зоной австрийского влияния, и в Стамбуле интересы Шенбрунна и Тюильрийского дворца во многом совпадали, при том, разумеется, что Наполеон хотел играть первую скрипку в балканских делах, как и во всех прочих[368]. Только злая нужда загнала Вену в союз с Францией. Но продолжение Русско-турецкой войны устраивало обе державы.
Между тем переговоры буксовали. Галиб-эфенди был сторонником договоренности и в беседе тет-а-тет с Кутузовым дал понять о желательных ее условиях: в Азии – старая граница, в Европе – черта по реке Прут, причем крепости Измаил и Килия остаются за Турцией.