Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
При приближении турецкой армии Владимиреску покинул свой лагерь в Котроченах под Бухарестом. Царило уныние. Ипсиланти заподозрил Тудора в сношениях с османами, его захватили в собственном лагере; раздраженные суровостью вождя повстанцы (он вешал любителей поживиться за счет населения) не выступили в его защиту. После инсценировки суда наступила расправа, Владимиреску предали смерти.
Основные силы этеристов потерпели поражение в битве при Дрэгэшани 7 (19) июня, Ипсиланти пытался скрыться в австрийских владениях, но был схвачен и остаток дней провел в темнице. Последние очаги сопротивления погасли в августе. Как пишет румынский историк Ф. Константину, «без поддержки России выступление против Порты являлось актом самоубийственным».
* * *
Российское дворянство, тогда единственно социально активный класс населения, от обитателей Зимнего дворца до провинциальных
Многоопытные британские политики не верили в «успех», достигнутый в Лайбахе, – в привлечение царя на свою сторону. «Хотя приверженность императора к своим союзникам хорошо известна, – полагал глава Форин-офис лорд Р. Каслри, – и желание е.в. сохранить мир внушает доверие, в России существует могущественна партия, придерживающаяся иной точки зрения, и она пользуется большим весом в Государственном совете, широко распространена в церкви и армии»[409].
Вернувшись на родину, царь очутился в атмосфере всеобщего сочувствия грекам. Да, он пользовался огромным авторитетом в Европе, его нарекли Благословенным и любили в России. Но он твердо знал – пренебрегать общественным мнением нельзя, печальная судьба деда и отца, вышедших из воли дворянства и поплатившихся за то жизнью, говорила сама за себя. И он начал поиск путей отстаивания национальных интересов в обход принципов Священного союза. Он предпочел бы отступиться от оных принципов коллективно, в виде некоей разновидности крестового похода, но понимал, что сие от него не зависит, и надеялся, что индивидуальную индульгенцию на защиту христиан удастся получить. 1 (13) июня 1821 года царь воззвал к совести кайзера Франца: «Россия не может смотреть на то, что полному истреблению, без различия между невиновными и виновными, предают единоверный народ, поставленный торжественными актами под ее покровительство». Он зря рассчитывал на солидарность венценосцев. Кайзер остался глух к его призыву, а его канцлер К. Меттерних не дрогнул и доверял свои мысли бумаге: «За нашими восточными границами триста или четыреста тысяч человек, повешенных, расстрелянных или посаженных на кол, не считаются ни во что».
Стремясь привлечь внимание Европы к творившемуся геноциду, К. В. Нессельроде писал о «непрекращающейся страшной резне», о «посягательстве на христианскую религию и на существование греческой нации», о «мученической гибели главных епископов». Все напрасно.
Терпение царя истощилось. 18 июля 1821 года Г. А. Строганов предъявил Высокой Порте ультиматум. Греческое восстание в нем осуждалось, но предлагалось прекратить преследование тех греков, которые «либо не вышли из повиновения, либо принесут повиновение в известный срок». Отказ Турции удовлетворить ультиматум, говорилось далее, узаконит защиту истребляемых со стороны христианских государств, не могущих спокойно взирать на «уничтожение целого христианского народа» (царь все еще пытался выступать от имени Европы). Далее шли конкретные предложения явно российского происхождения: вывод турецких войск из Дунайских княжеств, восстановление в Проливах свободы судоходства, прекращение продажи товаров по низким ценам или даже их конфискации[410].
Отрицательный ответ Порты пришел быстро, Строганов затребовал паспорта и вместе с составом миссии отплыл в Одессу. Мир замер – а что же дальше? И. Каподистрия, автор ультиматума, считал нужным перейти к «побудительным мерам» – ввести в Дунайские княжества войска, изгнать оттуда турецкую армию.
Г. Л. Арш в своей фундаментальной монографии «И. Каподистрия и греческое национально-освободительное движение» по дням проследил столкновение двух течений в российской элите – за войну с Турцией или за сохранение с ней мира. Каподистрия занимал видное место в «партии войны». Без российской поддержки восстание эллинов обречено. Коль скоро оно состоялось, Россия должна выступить. В письме к Строганову, своему единомышленнику, статс-секретарь сообщал: «Сегодняшняя почта не оставляет Вам желать ничего лучшего. Демарш, который Вы скоро предпримете, будет решающим»[411].
Каподистрия не строил иллюзий насчет последствий предпринятых шагов, войну он считал неизбежной: «Не спрашивайте меня, через сколько дней наши войска получат приказ выступить. Я не знаю этого и не хочу знать. Для меня достаточно знать, что если в день, когда они должны будут выступить, они останутся еще на месте, я буду мертв для политики»[412].
Войска не выступили. Столкнулись две позиции: горячего греческого патриота, готового без оглядки вовлечь Россию в дипломатически совершенно неподготовленную войну, и царя, подобного курса опасавшегося и не желавшего расставаться с надеждой на христианскую солидарность монархов.
Вслед за ультиматумом в Стамбул Нессельроде направил депеши в Лондон, Париж, Вену и Берлин с просьбой поддержать российские требования; в случае провала демарша в Турции царь запрашивал у европейских государств мандат на войну, заранее заверяя, что ее цели будут оговорены с державами (и отказываясь тем самым от экспансионистских «излишеств»), Александр потерпел оглушительный провал. Взять турок на испуг не удалось. В Лондоне его ожидал холодный душ. Р. Каслри, видимо, в раздражении от того, что царь вышел из повиновения, дал понять послу Х. А. Ливену, что «британский кабинет хотел бы видеть Оттоманскую Порту одержавшей верх» и таким «простейшим способом» прекратить «осложнения» на Востоке. В сентябре четыре державы учинили демарш, но не перед турками, а перед греками, в котором поучали мятежников: «Всякое восстание против законного монарха равно порицается как высокой моралью Святого Евангелия, так и принципами чистой политики»[413]. Российские оппоненты выступили в полном соответствии с постулатами Священного союза, и возглавляла их Великобритания, в союзе не состоявшая. Налицо был серьезный раскол в ассоциации, и не в пользу России.
Угроза противодействия держав, трудное финансовое положение, неготовность армии к новым тяжелым испытаниям, не зажившие еще после Отечественной войны раны – все эти сугубо реальные факторы беспокоили царя. Тревожило его и положение в России. В 1820 году произошли волнения в привилегированном Семеновском полку, вызванные жестокостью командира, и Александр Павлович не скрывал своих опасений перед A. A. Аракчеевым: «И в России под государственное здание подведена пороховая мина карбонаризма»[414].
Пришлось возвращаться к старой тактике уговаривания без надежды на успех. В услугах энергичного и рискованного ходатая по балканским делам в лице Каподистрии перестали нуждаться. Уход грека совпал с утверждением царя, и уже навсегда, в охранительном курсе: никаких зигзагов в сторону либерализма, с легким вольномыслием «дней Александровых прекрасного начала» покончено, государственный интерес усматривался в сохранении крепостничества в России и в консервации легитимных режимов в Европе.
Но тот же государственный интерес требовал на Востоке иной линии поведения, взвешенной поддержки национально-освободительного движения, без рискованных, чреватых войной и изоляцией шагов, на которые горазд был граф Иоанн Антонович. В объяснениях с царем он прибегал к предельно допустимому по решительности перед коронованной особой тону: он покинет свой пост, если не захотят предпринять то, что должно (то есть воевать)[415]. Не захотели. Каподистрия попросился в длительный отпуск по состоянию здоровья. Все понимали – это отставка, хотя ему сохранили жалование, что позволяло проживать безбедно в Швейцарии. В отечественной историографии она вполне правомерно сочетается с утверждением внешней политики страны на позициях консерватизма. Думается, это положение можно дополнить и другим: не мог Министерство иностранных дел возглавлять человек, для которого на первом месте стояли интересы греческого и, шире, балканского освободительного движения, о чем он сам свидетельствовал: «Что мне высокое благоволение императора Александра, если я не воспользуюсь им для помощи тому народу, к которому я исключительно принадлежу», и не останавливавшегося во имя этой поддержки перед прыжком России в неизвестность, каковым явилась бы война.
Министром долгие годы оставался Карл Вильгельмович (позднее – Васильевич) Нессельроде, которому Ч. Вебстер давал уничижающую характеристику: личность «с душой, погруженной в рутину при отсутствии каких-либо собственных идей, кроме разве отвращения ко всему новому и либеральному»[416]. Дореволюционная и советская историография не знали к нему пощады. Рискнем все же сделать одно замечание. Никаких собственных идей Карл Васильевич не имел и в них не нуждался. Он был верным слугой императоров, фанатиком департамента, трудягой, исписывавшим горы бумаг (а дома он находился под каблуком жены Марии Дмитриевны, урожденной Гурьевой, по прозвищу «петербургская ведьма»). Внешней политикой управлял единолично Николай I, в советниках не нуждавшийся. Однако опыт есть опыт, и в рамках царских повелений в 1820-е годы при подготовке войны с Турцией Нессельроде проявил себя достаточно умелым тактиком.